Страница 26 из 30
23. «Вот женщина…»
Вот женщина, которая, в то время как я забыл про горести свои, легко несет недюжинное бремя моей печали и моей любви. Играет ветер кофтой золотистой. Но как она степенна и стройна, какою целомудренной и чистой мне кажется теперь моя жена! Рукой небрежной волосы отбросив, не опуская ясные глаза, она идет по улице, как осень, как летняя внезапная гроза. Как стыдно мне, что, живший долго рядом, в сумятице своих негромких дел я заспанным, нелюбопытным взглядом еще тогда ее не разглядел! Прости меня за жалкие упреки, за вспышки безрассудного огня, за эти непридуманные строки, далекая красавица моя. Между 1935 и 193724. Я ВСПОМИНАЮ…
Я вспоминаю в государстве льдов, в далеком царстве вечной мерзлоты, как вспоминают первую любовь, родной земли весенние цветы. Я вижу в тишине, издалека, вечерние созвездья табака, черемухи воздушное теченье. Я вижу город — улицы бегут, и ветви счастья с ветками сирени на перекрестках бабы продают. А мы с тобой всегда цветы любили. Еще весной, волнуясь и спеша, подснежники под снегом находили и ландыши сбирали, не дыша. Мы шли и шли по перекатам белым, средь колокольчиков, цветов степных, и вся округа, всё окрест звенело, когда усталый ветерок, в несмелом своем кружении, касался их. А мы вдвоем, смешные человечки, всё шли и шли: блаженные, без слов, по полю, розоватому от гречки и красному от розовых цветов. А мы всё шли, сплетая васильки, не зная жалоб, позабыв печали, и круглые холодные венки обветренные головы венчали. Передо мною, как в старинной сказке, коса речная и твоя коса, анютины бестрепетные глазки и женщины прозрачные глаза. Широким взмахом лето устилало тот путь, которым вместе мы прошли, И долго ты передо мной стояла, облокотившись благостно, устало, — в пыльце цветочной, в земляной пыли. Между 1935 и 193725. МАЙСКИЙ ВЕЧЕР
Солнечный свет. Перекличка птичья. Черемуха — вот она, невдалеке. Сирень у дороги. Сирень в петличке. Ветки сирени в твоей руке. Чего ж, сероглазая, ты смеешься? Неужто опять над любовью моей? То глянешь украдкой. То отвернешься. То щуришься из-под широких бровей. И кажется: вот еще два мгновенья, и я в этой нежности растворюсь, — стану закатом или сиренью, а может, и в облако превращусь. Но только, наверное, будет скушно не строить, не радоваться, не любить — расти на поляне иль равнодушно, меняя свои очертания, плыть. Не лучше ль под нашими небесами жить и работать для счастья людей, строить дворцы, управлять облаками, стать командиром грозы и дождей? Не веселее ли, в самом деле, взрастить возле северных городов такие сады, чтобы птицы пели на тонких ветвях про нашу любовь? Чтоб люди, устав от железа и пыли, с букетами, с венчиками в глазах, как пьяные между кустов ходили и спали на полевых цветах. 193726. «Вечерами, листву колыша…»
Вечерами, листву колыша, я следил у истоков реки, как один за другим, неслышно, зажигаются светляки. Горожанин в пыли дорожной, отрешившись от всяких дел, я, не двигаясь, осторожно, как на счастье, на них глядел. Куст светил, и пенек светился, в отдаленье мерцал листок. Ночью сказочным становился редкий вырубленный лесок. У меня на руке дымится то ли капля холодной воды, то ли синенькая крупица, улетевшая от звезды. И стою я, врагов прощая, оттого лишь, что тот огонь так таинственно освещает человеческую ладонь. Но недолго он пламенеет, этот узенький самоцвет: всё печальнее, всё бледнее, всё тревожнее слабый свет. Он теперь уже светит глухо, он совсем уже не горит. То ли куколка, то ли муха на ладони моей лежит… Нет, не в шутку и не напрасно я, целуя твои глаза, всё тревожусь — как бы не сгасла, не померкла твоя краса. 1937 (?)27. МАМА
Добра моя мать. Добра, сердечна. Приди к ней — увенчанный и увечный — делиться удачей, печаль скрывать — чайник согреет, обед поставит, выслушает, ночевать оставит: сама — на сундук, а гостям — кровать. Старенькая. Ведь видала виды, знала обманы, хулу, обиды. Но не пошло ей ученье впрок. Окна погасли. Фонарь погашен. Только до позднего в комнате нашей теплится радостный огонек. Это она над письмом склонилась. Не позабыла, не поленилась — пишет ответы во все края: кого — пожалеет, кого — поздравит, кого — подбодрит, а кого — поправит. Совесть людская. Мама моя. Долго сидит она над тетрадкой, отодвигая седую прядку (дельная — рано ей на покой), глаз утомленных не закрывая, ближних и дальних обогревая своею лучистою добротой. Всех бы приветила, всех сдружила, всех бы знакомых переженила. Всех бы людей за столом собрать, а самой оказаться — как будто! — лишней, сесть в уголок и оттуда неслышно за шумным праздником наблюдать. Мне бы с тобою всё время ладить, все бы морщины твои разгладить. Может, затем и стихи пишу, что, сознавая мужскую силу, так, как у сердца меня носила, в сердце своем я тебя ношу. 1938