Завтрашний ветер

Он всем превратно поражен,

И все навыворот он видит,

И бестолково любит он,

И бестолково ненавидит.

Подражания в те времена не считались большим

грехом — ими даже кокетничали. Когда Пушкин в

скобках писал «Подражание», то это не было кокет-

ством, а данью уважения или иногда самозащитой.

Но развелось невесть сколько поэтов, просто-напросто

подворовывающих, да еще и без признаний в этом.

Их муза, но афористичному выражению Баратын-

ского:

Подобна нищей развращенной,

Молящей лепты незаконной

С чужим ребенком на руках...

За редким исключением Пушкина, Дельвига, чи-

татели одаряли поэзию Баратынского лишь на ходу,

да и то «небрежной похвалой». Но сила «лица необ-

щего выраженья» Баратынского такова, что его ни

с чьим не спутаешь. Пророческим оказалось стихо-

творение «Последний поэт»:

Век шествует своим путем железным.

Творчество больших поэтов всегда предупрежде-

ние не только современникам, но и потомкам, через

головы поэтов и правительств.

Иногда Баратынского называли патрицием от поэ-

зии, приписывали ему эстетскую поэзию, оторванную

от народных нужд. Это неправда. Ему не по харак-

теру было заниматься политической борьбой, но разве

честная литература не является всегда борьбой во

имя народа, даже если сам поэт не занимается гро-

могласными заявлениями об этом?

Строки:

Не подражай своеобразью, гений

И собственным величием велик —

имеют отношение не только к искусству. Почти все

мы с детства заражены жаждой подражания кому-то,

причем подражаем не только хорошему, но и плохому,

если это плохое чем-то заманчиво. А подражать вооб-

ще никому и ничему не нужно. Самого себя надо

искать не внутри других людей, а внутри самого

себя. Если бы Баратынский искал себя в Пушкине,

он бы не стал Баратынским. Он предпочел найти себя

в себе. Зажег свой собственный, а не заемный фонарь,

спустился внутрь своей души, огляделся и сказал как

бы никому и в то же время всем:

...да тут и человек..,

ЗА ВЕЛИКОЕ ДЕЛО ЛЮБВИ

Не так давно в поселке на Колыме я увидел па

заборе местного стадиона зазывающую игривую над-

пись, порожденную бестактным вдохновением район-

ного импровизатора: «Спортсменом можешь ты не

быть, но физкультурником — обязан!» Меня горько

поразило это беззастенчиво фривольное обращение

с глубоко выстраданными строчками — частью того

духовного наследия, о котором Некрасов сказал:

«Дело прочно, когда под ним струится кровь». Луч-

шие писатели земли русской думали о нас всерьез —

они подготовляли нас еще задолго до нас. Поэтому

и мы должны относиться всерьез к своим, не ответ-

ственным за наши недостатки, великим прародителям,

не раскалывая их облики на кусочки школярски за-

учиваемых, а иногда и с недостойной легкомыслен-

ностью перекраиваемых цитат. Некрасовское предви-

дение времен, «когда мужик не Блюхера и не милор-

да глупого — Белинского и Гоголя с базара понесет»,

свершилось — классика поистине стала народным

достоянием. Но есть и псевдочитатели, которые могут

простоять целую ночь у магазина подписных изданий

только потому, что книги для них—лишь обязатель-

ное добавление к меблировке. Почтительно стирая

пыль с благородно светящихся, золотящихся кореш-

ков полных собраний классиков, такие псевдочитатели

блюдут гениальные страницы в печально взывающей

нетронутости. Казаться интеллигентами ныне хочется

всем. Но главное — это быть, а не казаться. Само

понятие «интеллигенция», несмотря на латинский ко-

рень, родилось в России и во всех иностранных изда-

ниях приводится, как правило, прописью. Это попя-

гие окончательно сформировалось именно в некрасов-

скую эпоху, впитав в себя культуру лучшей части

аристократии вместе с новыми свежими силами мошно

вторгшегося в историю разночинства. Когда некото-

рые сегодняшние околоинтеллигенты, дабы выглядеть

интеллигентами, играют в снобизм, им и невдомек,

что понятие «интеллигенция» выросло не на оскудев-

шей почве изжившей себя элитарности, а на свежевспа-

ханной целине революционного демократизма. Пуш-

кин — основатель понятия «русский народ». Некра-

сов — основатель понятия «русская интеллигенция».

Всей своей поэзией Некрасов сказал, что проис-

хождение и образованность — это еще не культура.

Некрасовская «муза мести и печали» воспитывала

культуру сострадания к униженным и оскорбленным,

культуру неравнодушия к бесправным крестьянам н

рабочим, культуру воинствующего презрения к за-

жравшимся хозяевам парадных подъездов, культуру

ежедневной гражданственности. Не случайно на по-

хоронах Некрасова после речи Достоевского студенты,

среди которых был молодой Плеханов, кричали: «Вы-

ше, выше Пушкина!» Поэтически Некрасов, конечно,

не был выше Пушкина, но он был выше Пушкина

исторически, ибо голосом некрасовских стихов впер-

вые заговорила не только передовая, но и забитая,

неграмотная Россия. Некрасов был первым, кто дал

трудящемуся русскому человеку право голоса. В Не-

красове Россия заговорила не витиеватым, стилизо-

ванным «под народ» языком, а языком собственным —

сочным в соленой шутке, душераздирающе обнажен-

ным в своей вековой печали по свободе, изумленно-

нежным в своем разговоре с природой. Когда пере-

читываешь Некрасова, порой трудно понять, где у

него заимствованное из фольклора, а где собствен-

ное, уже давно ставшее в нашем восприятии фольк-

лором. Лучшие некрасовские стихи о крестьянстве

обладают неизъяснимой прелестью тайно подслушан-

ного и бережно записанного. Да разве можно высо-

сать из пальца такое: «Меж высоких хлебов затеря-

лося небогатое наше село. Горе-горькое по свету шля-

лося и на нас невзначай набрело». Какая пропасть

между некоторыми так называемыми поэтами-песен-

никами, и посегодня отравляющими эфир приторным

душком псевдонародности, и этой могучей, естественно

песенной стихией! Впрочем, сам Некрасов когла-т

сказал: «Один славянофил, то есть человек, видя щи

национальность в охабнях, мурмолках, лаптях и ред"

ке и думающий, что, одеваясь в европейскую одежд

нельзя в то же время остаться русским, нарядилс

в красную шелковую рубаху с косым воротом, в са

поги с кисточками, в терлик, мурмолку и пошел в та-

ком наряде показывать себя городу. На повороте из

одной улицы в другую обогнал он двух баб и услышал

следующий разговор: «Вона! вона! Гляди-ко, матка,—

сказала одна из них, осмотрев его с диким любопыт-

ством. — Глядь-ка, как нарядился! должно быть,

иностранец какой-нибудь!» Вся история русской клас-

сики доказывает, что ни один великий национальный

поэт не может быть националистом. Некрасов мог

бы сказать и о себе самом: «Не пощадил он ни льсте-

цов, ни подлецов, ни идиотов, ни в маске жарких

патриотов благонамеренных воров». Официозному

лжепатриотизму — или слепому, или умышленно при-

щурившемуся, или трусливо глядящему вполглаза —

Некрасов противопоставил ставший моральным прин-

ципом русской классики девятнадцатого века, возве-

щенный еще Чаадаевым, «патриотизм с открытыми

глазами». Некрасов писал: «Я должен предупредить

читателя, что я поведу его по грязной лестнице, в

грязные квартиры, к грязным людям... в мир людей

обыкновенных и бедных, каких больше всего на све-

те...» Любовь дает право и на горькие упреки тому,