Завтрашний ветер

кого любишь, даже если это народ. Обобщенная иде-

ализация — это вид вольного или невольного его

принижения. Некрасов излишним возвышением не

впал в заблуждение, свойственное некоторым народ-

никам, видевшим в народе монолитного идола, испол-

ненного только неизреченной мудрости. Он горестно

порой замечал на лицах воспетых им крестьянок «вы-

раженье тупого терпенья и бессмысленный вечный

испуг» или то, что «люди холопского званья сущие

псы иногда. Чем тяжелей наказанье, тем им милей

господа». Его мучила общественная забитость народа:

«Но спит народ под тяжким игом, боится пуль, не

внемлет книгам». Иногда Некрасов впадал в граж-

данскую хандру, одинаково не находя опоры не толь-

ко в столицах, но и там, где вековая тишина: «Лите-

ратура с трескучими фразами, полная духа античело-

вечного. Администрация наша с указами о забира-

нии первого встречного. Дайте вздохнуть! Я простился

с столицами, мирно живу средь полей, по и крестьяне

с унылыми лицами не услаждают очей. Их нищета,

их терпенье безмерное только досаду родит... Что же

ты любишь, дитя легковерное, где же твой идол

стоит?» Поэзия Некрасова потому и стала народной,

что народ не был для него безличным символом по-

клонения, а был Орипой, матерью солдатской, легки-

ми на ногу и песню коробейниками, замерзающей

иод спасительно убийственным дыханием Мороза

Дарьей, крестьянскими детьми, прижавшимися удив-

ленными глазенками к щелям сарая. Не опускаясь

до заискиванья перед пародом, Некрасов не позво-

лял себе обижать народ неверием в его нравствен-

ные силы. Боль и надежда в некрасовском ощущении

отечества нерасторжимы, — да и сама надежда вы-

плавлена из боли: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и

могучая, ты п бессильная», «...ты и забитая, ты и

всесильная, матушка Русь!» Эту надежду подкрепляла

гордость сохраненной народом красотой человечности

в бесчеловечном обществе физического и морального

крепостничества, гордость талантливостью русского

человека, не убиваемой никаким полицейским режи-

мом. Некрасов гневно отводил от русского работя-

щего человека упрек в пьянстве как в некоем нацио-

нальном качестве. Он показывал все социальные усло-

вия, хитро подталкивающие трудящуюся руку не к

оружию борьбы за справедливость, а к бутылке. «Но

мгла отвеюду черная навстречу бедняку — одна от-

крыта торная дорога к кабаку». «Нет меры хмелю

русскому. А горе наше мерили? Работе мера есть?»

С отвращением отзывался Некрасов о господах, ко-

торые «пишут, как бы свет весь заново к общей поль-

зе изменить, а голодного от пьяного не умеют отли-

чить». Некрасов показал, что вынуждаемое тяжелой

жизнью пьянство есть своего рода голод по видимости

хотя бы временной свободы. Не поверх тяжелой жиз-

ни, а сквозь нее, что всегда труднее, Некрасов не толь-

ко видел, но и строил сам «дорогу широкую, ясную»,

вложив в ее насыпи столько крови и пота, как землекоп

с колтуном в волосах. Правда, Некрасов невесело

вздохнул: «Жаль только — жить в эту пору прекрас-

ную уж не придется ни мне, ни тебе...» Он знал, что

13 В. Евтушенко

«нужны столетья и кровь и борьба, чтоб человека

создать из раба». Приветствуя отмену крепостного

права, Некрасов пророчески сказал: «Знаю — на

месте сетей крепостных люди придумали много

иных...», «Народ освобожден, но счастлив ли народ?»

Некрасова терзали разочарования, он сомневался в

силе поэзии: «Не убыло ни горя, ни пороков — смешон

и дик был петушиный бой не понимающих толпы про-

роков с невнемлющей пророчествам толпой. Но

никем и ничем не истребимая гражданственность сно-

ва бросала его в бой, только казавшийся кому-то бес-

смысленно петушиным. Некрасов, как самозаклина-

ние, твердил о неразделимости гражданской любви

и гражданской ненависти: «То сердце не научится

любить, которое устало ненавидеть». За что же было

хвалить его булгариным? За такие, например, строки,

как «в наши дни одним шпионам Безопасно, как

воронам в городской черте», или: «Какие выдвинуты

морды на первый план!.. Не так ли множество идей

погибло, несомненно-важных, помяв порядочных лю-

дей и выдвинув вперед продажных?», или: «Бывали

хуже времена, но не было подлей», или: «Где логика?

Отцы — злодеи, низкопоклонники, лакеи, а в детях

видя подлецов, и негодуют и дивятся, как будто от

таких отцов герои где-нибудь родятся?» Возненавидел

бы революционную крамолу, смутьянов—студентов—

тогда бы это была приятная, уютная для царской

бюрократии ненависть. Да и гражданская любовь

Некрасова была политически подозрительна — не тех

он любил. Посвящал стихи сомнительным в глазах

правительства каким-то шевченкам, белинским, Доб-

ролюбовым, женам декабристов, сиволапым мужи-

кам. Трагическая парадоксальность жизни Некрасова

состояла в том, что, будучи издателем «Современни-

ка», он, ненавидящий бюрократию и ненавидимый ею,

во имя журнала вынужден был играть почти ежеднев-

ную игру в кошки-мышки с теми самыми мордами, о.

которых так презрительно писал, дипломатничать, ла-

вировать, идти на уступки. При этих уступках на-

падки на Некрасова исходили уже не только справа,

но и слева. «Со стороны блюстителей порядка я, так

сказать, был вечно под судом. А рядом с ним — такая

есть возможность! — есть и другой, недружелюбный

суд, где смелостью зовется осторожность и подлостью

умеренность зовут». Пытаясь спасти журнал, Некра-

сов совершил отчаянное насилие над своей музой,

написав верноподданническую оду по случаю спасе-

ния царя от покушения. Это не был трусливый посту-

пок, но поступок преступно героический, ибо Некра-

сов жертвовал своим честным именем ради спасения

последнего во время разгула реакции убежища лите-

ратуры. Преступность героизма заключалась в том,

что Некрасов уже сам был в глазах многих совре-

менников великой литературой и, предавая свое чест-

ное имя, предавал и ее. Некрасов исповедовался в

письмах Толстому: «Гоню дурные мысли и попере-

менно чувствую себя то очень хорошим человеком, то

очень дурным... В первом состоянии мне легко —

я стою выше тех обид жизни, тех кровных уязвлений,

которым подверглось мое самолюбие, охотно и иск-

ренне прощаю, кротко мирюсь с мыслью о невозмож-

ности личного счастья; во втором я мучаюсь и му-

чаюсь, недостойный сожаления, начиная с моего соб-

ственного... хуже всего человеку, когда у него нет

сил ни подняться, ни совершенно упасть...» Некрасов

страдальчески воскликнул пред видением незабвен-

ных теней, глядящих па него с укором: «Нужны

нам великие могилы, если нет величия в живых». Но

если где-то в пространстве вечности есть невиди-

мые весы, на которых лежит все наше плохое и хоро-

шее, то чаша великого, сделанного Некрасовым, мощно

перетянула все его ошибки и грехи, иногда затума-

нивавшие недальновидные глаза его современников

и даже его собственные. Строки «Я за то глубоко

презираю себя, что живу день за днем, никого не

любя» при всей их исповедальности не могут быть

соотнесены нами, потомками, с именем Некрасова.

Его просьба: «За каплю крови, общую с народом,

прости меня, о, родина, прости...» — автобиографиче-

ски слишком самопринижена — разве это была только

одна капля крови? «Нет в тебе поэзии свободной, мой

суровый неуклюжий стих» — это написал создатель