Завтрашний ветер

— Ну как? — спросил он торжествующе.

Я подавленно молчал, глядя на нечто сплюснутое,

твердокаменно-бездушное.

Но что я мог сказать человеку, который воевал

сначала против Панчо Вильи, потом вместе с ним, и

участвовал в покушении на Троцкого? Наши масшта-

бы были несоизмеримы.

Однако я все-таки застенчиво пролепетал;

— Мне кажется, чего-то не хватает...

— Чего? — властно спросил Сикейрос, как будто

его грудь снова перекрестили пулеметные ленты.

— Сердца... — выдавил я.

Сикейрос не повел и бровью. Дала себя знать ре-

волюционная закалка.

— Сделаем, — сказал он голосом человека, гото-

вого на экспроприацию банка.

Он вынул кисть из бутылки, обмакнул в ярко-

красную краску и молниеносно вывел у меня на груди

сердце, похожее на червовый туз.

Затем он.подмигнул мне и приписал этой же крас-

кой в углу портрета:

«Одно из тысячи лиц Евтушенко. Потом нарисую

остальные 999 лиц, которых не хватает». И поставил

дату и подпись.

Стараясь не глядеть на портрет, я перевел разго-

вор на другую тему:

— У Асеева были когда-то такие строки о Мая-

ковском: «Только ходят слабенькие версийки, слухов

пыль дорожную крутя, что осталось в дальней-даль-

ней Мексике от него затеряно дитя». Вы ведь встре-

чались с Маяковским, когда он приезжал в Мексику...

Это правда, что у Маяковского есть сын?

Сикейрос засмеялся:

— Не трать время на долгие поиски... Завтра

утром, когда будешь бриться, взгляни в зеркало.

Последнее слово мне рано еще говорить —

говорю я почти напоследок,

как полуисчезнувший предок,

таша в междувременьн тело.

Я -

не оставлявшей объедков эпохи

случайный огрызок, объедок.

История мной поперхнулась,

меня не догрызла, не съела.

Почти напоследок:

я —

эвакуации точный и прочный безжалостный слепок,

и чтобы узнать меня,

вовсе не надобно бирки.

Я слеплен в пурге

буферами вагонных скрежещущих сцепок,

как будто ладонями ржавыми Транссибирки.

Почти напоследок:

я в «чертовой коже» ходил,

будто ада наследник,

штанина любая гремела при стуже

промерзлой трубой водосточной,

и «чертова кожа» к моей приросла,

и не слезла,

и в драках спасала

хребет позвоночный,

бессрочный.

Почти напоследок:

однажды я плакал

в тени пришоссейных замызганных веток,

прижавшись башкою

к запретному, красному с прожелтью знаку,

и всё, что пихали в меня

на демьяновых чьих-то банкетах,

меня

выворачивало

наизнанку.

Почти напоследок:

эпоха на мне поплясала

от грязных сапог до балеток.

Я был не на сцене —

был сценой в крови эпохальной и рвоте,

и то, что казалось не кровью, —

а жаждой подмостков,

подсветок, —

я не сомневаюсь —

когда-нибудь подвигом вы назовете.

Почти напоследок:

я — сорванный глас всех безгласных,

я — слабенький след всех бесследных,

я — полуразвеянный пепел

сожженного кем-то романа.

В испуганных чинных передних

я — всех подворотен посредник,

исчадие нар,

вошебойки,

барака,

толкучки,

шалмана.

Почти напоследок:

я,

мяса полжизни искавший погнутою вилкой

в столовских котлетах,

в неполные десять

ругнувшийся матом при тете,

к потомкам приду,

словно в лермонтовских эполетах,

в следах от ладоней чужих

с милицейски учтивым «пройдемте!».

Почти напоследок:

я — всем временам однолеток,

земляк всем землянам

и даже галактианам.

Я,

словно индеец в колумбовых ржавых браслетах,

«Фуку!» прохриплю перед смертью

поддельно бессмертным тиранам.

Почти напоследок:

поэт,

как монета петровская,

сделался редок.

Он даже пугает

соседей по шару земному,

соседок.

Но договорюсь я с потомками —

так или эдак —

почти откровенно.

Почти умирая.

Почти напоследок.

7

МОЙ САМЫЙ ЛЮБИМЫЙ...

То ли я услышал, то ли прочитал где-то это выра-

жение «Вперед, к Пушкину», — уже не помню, но

с чистой совестью признаваясь в заимствовании, если

оно существует, подписываюсь под ним полностью.

Он — мой самый любимый поэт на земле.

Пушкин не принадлежит отдельно прошлому, от-

дельно — настоящему или будущему, он принадлежит

всем временам сразу. Если в наших стихах распа-

дается «связь времен», то у нас нет Пушкина, а если

такая связь воскресает, завязывается в неразрывный

узел, то она счастливо означает присутствие Пушкина

в нас. Аристократ по происхождению, но по духу родо-

начальник российской демократии, он объединяет всех

нас как понятие общей правды, общей совести. Пуш-

кин — это родина русской души. Пушкин — это ро-

дина русской поэзии.

Живое, непрерывно меняющееся, но единое своей

разносверкающей гармонией лицо Пушкина ожиданно

и неожиданно проступало своими отдельными черта-

ми то в Лермонтове, то в Некрасове, то в Блоке.

Ахматова, казалось, была выдышана Пушкиным, как

легкое торжественное облако. Пушкинская мелодия

улавливалась и в тальяночных «страданиях» кресть-

янской музы Есенина, и в эллинских аккордах лиры

Мандельштама: музыки Пушкина хватало на все ин-

струменты. Если в ранних стихах Заболоцкого и Па-

стернака присутствие Пушкина было тайной, то в их

поздних стихах эта тайна обнаружилась. Маяковский

когда-то задорно призывал сбросить Пушкина с паро-

хода современности. Но в гениальном вступлении «Во

весь голос», как «глагол времен, металла звон», за-

звучала симфоническая тема пушкинского «Памятни-

ка», чье начало уходило еще глубже внутрь тради-

ции — к Державину. Стихи и статьи о Пушкине

Марины Цветаевой были похожи на яростные, но

тихие по смыслу молитвы. Багрицкий писал, что на

фронтах гражданской войны он «мстил за Пушкина

под Перекопом». Можно признавать или не призна-

вать любого поэта, но не признать Пушкина невоз-

можно: это то же самое; что не признать ни прош-

лого, ни настоящего, ни будущего; это то же самое,

что не признать свою Родину, свой народ. Недаром

Достоевский сказал: «Не понимать русскому Пуш-

кина, значит, не иметь права называться русским.

Пушкин не угадывал, как надо любить народ, не

приготовлялся, не учился. Он сам вдруг оказался

народом». Это гораздо шире проблемы «входа-выхо-

да» в народ или из народа. Если один из героев Анд-

рея Платонова говорит: «Без меня народ неполный»,

то о Пушкине можно сказать: «Без Пушкина нет

народа». Меряя свою жизнь самой высочайшей ме-

рой — интересами народа, мы, русские советские поэ-

ты, должны мерить нашу работу в поэзии высочай-

шей духовной и профессиональной мерой — Пуш-

киным.

Это вовсе не означает тотального возвращения в

ямбы и хореи «блудных детей» русского стиха, загу-

лявших с ассонансными рифмами на расшатанных

ступеньках поэтических «лесенок». Старику ямбу и

старушке глагольной рифме еще далеко до пенсии.

Но я думаю, что они сами с доброжелательным любо-

пытством будут рады поглядеть на наши самые риско-

ванные экспериментальные виражи и даже добро-

душно похлопают наш юный русский верлибр по его

далеко еще не могучему плечу.

Пушкин был новатором в области формы для сво-

его времени, и ему наверняка были бы противны

приторные подражательства Пушкину или Фету на-

ших новоявленных классицистов. Старик ямб еще со-