Завтрашний ветер

Ненавижу,

когда поучает ребенка отец,

не от мудрости

полысевший,

ненавижу, когда в педагогах —

и то полицейщина.

Так я вам говорю,

Магдалена,

бывшая женщина-

полицейский

и, к сожалению,

бывшая женщина...

Ровно посередине Амазонки горел пароход.

Пароход был маленький, обшарпанный, под эк-

вадорским флагом. По пылающей палубе мета-

лись люди. Но в воду они броситься боялись, потому-

что Амазонка кишела пираньями, оставляющими в те-

чение минуты только скелет от человеческого тела.

Две спущенные на воду лодки перевернулись, ибо

были перегружены, и ни один из людей не выплыл.

Трагедия оставшихся на борту людей была в том, что

пароход горел именно посередине.

Несколько индейцев на перуанском берегу, где

стоял и я, бросились к своим каноэ, но начальник по-

лиции остановил их:

— Не суйтесь не в свое дело... Все-таки это бли-

же не к нашей, а к бразильской территории... Ней-

тральные воды... К тому же эквадорский флаг. Я да-

же не помню, какие у нас с ними политические отно-

шения...

На другом, бразильском берегу тоже виднелись

безучастно созерцающие фигуры.

— Все-таки это ближе к перуанской территории...

наверно,— сказал тамошний начальник полиции и то-

же замялся по поводу отношений на сегодняшний день

с Эквадором.

Корабль медленно потонул на наших глазах вмес-

те с остатками команды. Ничего нет страшней, ког-

да люди брошены другими людьми.

Я долго не спал той ночью в поселке охотников

за крокодилами Летиции и почему-то вспомнил буль-

дозериста на Колыме Сарапулькина. Он бы не

бросил.

Внутри пирамиды Хеопса

подавленно, сыро, запуганно,

Крысы у саркофага шастают в полутьме.

А я вам расскажу

про саркофаг Сарапулькина,

бульдозериста на Колыме.

Сарапулькин вышел не ростом,

а грудью.

Она широченная —

не подходи,

и лезет сквозь продранную робу грубую

рыжая тайга

с этой самой груди.

И на груди,

и на башке он рыжий,

а еще на носу,

на щеках

и на ушах!

Хоть бы поделился веснушкой лишней!

Весь он —

как в золоте персидский шах!

Вот он выражается,

прямо скажем, крепенько.

Рычаг потянул

и на газ нажал,

зыркая

из-под промасленного кепора,

такого, что хоть выжми

и картошку жарь!

Шебутной,

баламутный,

около мутной

от промытого золота Колымы,

в свое выходное

заслуженное утро

Сарапулькин

ворочает

валуны.

Он делает сигналом

предостережение

сусликам,

выскочившим из-под корней,

и образовывается

величественное сооружение,

а не бессмысленная

гора из камней.

Ни на Новодевичьем,

ни на Ваганьковском

ничего подобного,

так-перетак!

«Слушай, Сарапулькин,

ты чо тут наварганиваешь?»

«Я,

товарищ,

строю себе саркофаг».

«Ты чо — рехнулся? Шарики за ролики?

Ты чо,

вообразил, что ты — фараон?»

«А ну отойдите от меня,

алкоголики,

или помогайте.

Не ловите ворон.

Я -

против исторического рабства и холопства.

Любого культа личности —

я личный враг.

Но чем я,

спрашивается,

хуже Хеопса?

Поэтому я строю себе саркофаг.

В России,

товарищи,

фараонами

рабочий класс

называл городовых.

Все лучшее сработано

рабочими мильонами,

а где —

я спрашиваю —

саркофаги у них?

Я ставил себе памятник

мостами и плотинами

За что меня в могилу пихать,

как в подвал?

Я никого

никогда

не эксплуатировал

и себя

эксплуатировать

не давал.

Я, конечно,

не Пушкин и не Высоцкий.

Мне мериться славой с ними нелегко,

но мне не нравится совет:

«Не высовываться!»

Я хочу высовываться

высоко!

365

Представьте,

товарищи,

страшную жизнь Пугачевой —

к ней все человечество лезет,

ей пишет,

звонит.

А я — похитрей.

Мне не надо прижизненной славы дешевой.

Я хочу после смерти быть знаменит!

По мнению скромников,

это нескромно,

неловко,

а я себе строю...

Пусть думает там, в Пентагоне, какой-то дурак,

что сооружается новая ракетная установка,

а это Сарапулькин строит себе саркофаг!

«Что это за штука?» —

спросит,

гуляя с детьми-крохотульками,

в трехтысячном году

марсианский интурист,

а ему ответят:

«Саркофаг Сарапулькина!

Был на Колыме

такой бульдозерист».

Ну что — помогаете

или за водкой потопали?

Вижу по глазам —

вам нужен фараон.

Кстати,

работаю исключительно на сэкономленном топливе,

так что государству

не наносится урон.

В ларек опоздаете?

Эх, вы, работяги!

Вы — не класс рабочий,

а так,

лабуда.

Делали бы лучше вы себе саркофаги,

может быть, пили бы меньше тогда...»

И всех фараонов отвергая начисто,

а также алкоголиков,

рвущихся к ларьку,

он их посылает

на то, чем были зачаты...

Это —

сарапулькинское фуку!

Лнтонио Грамши когда-то сказал: «Я — пессимист по

своим наблюдениям, но оптимист —

по своим действиям».

Я видел разруху войны,

но и мир лицемерный — разруха.

У лжемиротворцев —

крысиные рыльца в пушку.

Всем тем,

кто посеял голод и тела,

и духа, —

фуку!

Забыли мы имя строителя храма Дианы Эфесской,

но помним, кто сжег этот храм.

Непомерный почет фашистенку,

щенку.

Всем вам, Геростраты,

кастраты,

сажавшие,

вешавшие,—

фуку!

Достойны ли славы

доносчики и лизоблюды?

Зачем имена стукачей

позволять языку?

А вот ведь к Христу прососедилось липкое имя Иуды —

фуку!

За что удостоился статуй

мясник Александр Македонский?

А Наполеон — Пантеона?

За что эта честь окровавленному толстяку?

В музеях, куда ни ткнешься, —

прославленные подонки...

Фуку!

Усатым жуком навозным

прополз в историю Бисмарк.

Распутин размазан по книгам

подобно густому плевку.

Из энциклопедий всемирных

пора уже сделать бы высморк —

фуку!

А ты за какие заслуги

еще в неизвестность не канул,

еще мельтешишь на экране,

хотя превратился в труху,

ефрейтор — Колумб геноцида,

блицкрига и газовых камер?

Фуку!

И вам, кровавая мелочь,

хеопсы — провинциалы,

которые лезли по трупам—

лишь бы им быть наверху,

сомосы и Пиночеты,

банановые генералы,

фуку!

Всем тем, кто в крови по локоть,

но хочет выглядеть чистенько,

держа про запас наготове

колючую проволоку,

всем тем, в ком хотя бы крысиночка,

всем тем, в ком хотя бы фашистинка, —

фуку!

Джек Руби прославленней Босха.

Но слава ничтожеств — ничтожна,

п если нажать на кнопку втемяшится в чью-то башку,

свое последнее слово

планета провоет истошно:

фуку!

Сикейрос писал мой портрет.

Между нами на забрызганном красками табурете

стояла бутылка вина, к горлышку которой припадали

то он, то я, потому что мы оба измучились.

Холст был повернут ко мне обратной стороной, и

что на нем происходило, я не видел.

У Сикейроса было лицо Мефистофеля.

Через два часа, как мы и договорились, Сикейрос

сунул кисть в уже пустую бутылку и резко повернул

ко мне холст лицевой стороной. »