Страница 80 из 112
вали в бетонные фундаменты новых отелей и банков.
Так появилось в Аргентине страшное слово с1езараге-
с1с1о5 — исчезнувшие.
На первый бесцензурный политический фильм,
сделанный в Аргентине по сценарию уругвайца-эмиг-
ранта Марио Бенедетти «Везо с1е (ие&о» — «Огнен-
ный поцелуй», стояли тысячные очереди. При фразе
героя — морально разложившегося, однако испытыва-
ющего муки совести аргентинского Клима Самгина
что-то вроде: «Все наши газеты годятся лишь на
подтирку»,— зрители аплодировали и топали ногами.
Залы книжной ярмарки были затоплены народом,
приходившим покупать бывшие запрещенные книги
с огромными сумками и даже с дерюжными мешками.
Чтобы перекусить в буфете, надо было стоять в оче-
реди часа полтора. Среди этого пиршества мысли я
порядком изголодался. Когда перед самым моим но-
сом, чуть не задев его, в чьей-то руке проплыл бу-
мажный подносик с сандвичем, внутри которого по-
коилась дымящаяся сосиска, сбрызнутая золотой стру-
ей горчицы, я невольно облизнулся. Неожиданно ру-
ка, в которой был поднос, сняла с него сандвич и с
поразившей меня непосредственностью ткнула мне
прямо в рот, чтобы я откусил.
Именно — не разломила, а ткнула.
— Только половину, компаньеро...— на всякий
случай сказал басистый, почти мужской, но вее-таки
женский голос.
Жадно прожевывая сандвич, я увидел перед со-
бой высоченную, почти одного роста со мной черно-
волосую, с редкими сединками женщину, у которой
за могучими плечами висел рюкзак. Внутри рюкза-
ка, набитого под завязку, прорисовывались острые
ребра книг. Женщина потрясла меня своей почти
сибирской, военного образца грубоватой сердоболь-
ностью к изголодавшемуся человеку.
Мы познакомились. Ее звали Магдалена. Она бы-
ла сельской учительницей, приехавшей из далекой гор-
ной провинции покупать книги для школьной библи-
отеки.
Я пригласил ее в литературное кафе и по дороге
украдкой ее разглядывал. Магдалене было лет трид-
цать пять. Она была по-своему красива, хотя все в
ней было прямолинейно, грубовато, укрупненно —
слова, жесты, руки, ноги. Да, о ногах. Без чулок, ис-
царапанные, видимо, горными колючками, одетые в
пыльные альпинистские ботинки, они были загоре-
лы, стройны и необозримы — правда, излишне осно-
вательны, как дорические колонны. Но особенно пре-
красны были ее коленки, независимо торчавшие из-под
холщовой юбки с крестьянской вышивкой,— крепкие,
мощные, как лбы двух маленьких слонят. Она улови-
ла мой взгляд и усмехнулась — не зло, но не одобри-
тельно.
Стены литературного кафе были завешаны, как
легализованными прокламациями, стихами бесследно
исчезнувших во время диктатуры поэтов. Магдалена,
почти не притронувшись к вину, встала, оставив рюк-
зак с книгами на полу, и медленно пошла вдоль стен,
читая и беззвучно шевеля губами. Потом она села
и залпом хлопнула целый бокал. Она вообще не сте-
снялась, и в этом была ее прелесть.
— Я знала многих из этих поэтов лично...— ска-
зала Магдалена.
— Вы ходили на их выступления? — спросил я.
— Нет, я их арестовывала...— ответила она.
Это говорю вам я,
Магдалена,
бывшая женщина-полицейский.
Как видите,
я не в крови по колена,
да и коленки такие ценятся.
Нам не разрешались
никакие «мини»,
но я не опустилась
до казенных «макси»,
и торчали колени,
как две террористские мины,
над сапогами в государственной ваксе.
И когда я высматривала в Буэнос-Айресе,
нет ли врагов государства поблизости,
нравилось мне,
что меня побаиваются
и одновременно
на коленки облизываются.
Как дылду,
меня в школе дразнили «водокачкой»,
и сделалась я от обиды стукачкой,
и, горя желанием спасти Аргентину,
в доносах рисовала
страшную картину,
где в заговоре школьном
даже первоклашки
пишут закодированно
на промокашке.
Меня заметили.
Мне дали кличку.
Общение с полицией
вошло в привычку.
Но меня
морально унижало стукачество.
Я хотела
перехода в новое качество.
И я стала,
контролируя Рио дель Плату,
спасать Аргентину
за полицейскую зарплату.
Я мечтала попасть
в детективную эпопею.
Я была молода еще,
хороша еще,
и над газовой плиткой
подсушивала портупею,
чтоб она поскрипывала
более устрашающе.
359
Я вступила в полицию
по убеждениям,
а отчасти —
от ненависти к учреждениям,
но полиция
оказалась учреждением тоже,
и в полиции тоже —
рожа на роже.
Я была
патриотка
и каратистка,
и меня из начальства никто не тискал,
правда, насиловали глазами,
но это — везде,
как вы знаете сами.
Наши агенты
называли агентами
всех,
кого считали интеллигентами.
И кого я из мыслящих не арестовывала?
Разве что только не Аристотеля.
В квартиры,
намеченные заранее,
я вламывалась
наподобие танка,
и от счастья
правительственного задания
кобура на боку
танцевала танго.
Но заметила я
в сослуживцах доблестных,
что они
прикарманивают при обысках
магнитофоны —
а особенно видео,
и это
меня
идеологически обидело.
И я постепенно поняла не без натуги
то, что не каждому понять удастся,—
какие отвратные
у государства слуги,
360
какие симпатичные
враги у государства.
11 однажды один
очень милый такой «подрывной элемент»
улыбнулся,
глазами жалея меня,
как при грустном гадании:
«Эх, мучача...
А может быть, внук твой когда-нибудь
на свиданье придет
не под чей-нибудь —
мой монумент...»
Он сказал это, может, не очень-то скромно,
но когда увели его не в тюрьму,
а швырнули в бетономешалку,
бетон выдающую
с кровью,—
почему-то поверила я ему.
Он писателем был.
Я припрятала при конфискации
тоненький том,
а когда я прочла —
заревела,
как будто пробило плотину,
ибо я поняла
не беременным в жизни ни разу еще
животом,
что такие, как он,
и спасали мою Аргентину.
Л другого писателя
в спину пихнули прикладом при мне
и поставили к стенке,
но не расстреляли, подонки,
а размазали тело его
«студебекером»
по стене
так, что брызнули на радиатор
кровавые клочья печенки.
Все исчезли они без суда.
Все исчезли они без следа.
Проклиная свое невежество
патриотической дуры,
я ушла из полиции
и поклялась навсегда
стать
учительницей литературы!
И теперь я отмаливаю грехи
в деревенской школе,
куда попросилась,
и крестьянским детишкам
читаю стихи
этих исчезнувших —
«с1еьарагес1а,05».
А ночами
я корчусь на безмужней простыне,
с дурацкими коленками,
бессмысленно ногастая,
и местный аптекарь
украдкой приходит ко мне
и поспешно ерзает,
не снимая галстука.
Даже голая
с кожи содрать не могу полицейской формы.
Чтоб дети мои и аптекаря
во чреве моем потонули,
я глотаю в два раза больше нормы
противозачаточные пилюли.
Некоторые мечтают
хотя бы во сне наЕести
полицейский порядок,
чтоб каждому крикнуть:
«Замри!»
А я каждный день
подыхаю от ненависти
к любому полицейскому
на поверхности земли.