Завтрашний ветер

Третий раз я увидел Пиночета весной 1984-го,

когда я транзитом летел в Буэнос-Айрес через

Сантьяго.

Генерал самодовольно, хотя несколько напряжен-

но, улыбался мне с огромного портрета в аэропорту,

как бы говоря: «А вы-то меня считали провинциа-

лом». Под портретом Пиночета был газетный киоск,

где не продавалось ни одной чилийской газеты.

Когда я спросил продавщицу — почему, она огляну-

лась и доверительно шепнула:

— Да в них почти нет текста... Сплошные белые

полосы — цензура вымарала... Даже в «Меркурио»...

Поэтому и не продаем...

А рядом, в сувенирном магазинчике, я, вздрогнув,

увидел дешевенькую ширпотребную чеканку с профи-

лем Пабло.

Им стали торговать те, кто его убили.

На Риепте а"е Ьоз 5изр1го5,

на Мосту Вздохов,

я,

как призрак мой собственный, вырос

над побулькиваньем водостоков.

Здесь ночами давно не вздыхают.

Вздохи прежние

издыхают.

Нож за каждою пальмою брезжит.

Легче призраком быть —

не прирежут.

В прежней жизни

и в прежней эпохе

с моей прежней —

почти любимой

здесь когда-то чужие вздохи

мы подслушивали над Лимой.

И мы тоже вздыхали,

тоже

несмущенно и виновато,

п вселенная вся

по коже

растекалась голубовато.

И вздыхали со скрипом,

туго

даже спящие автомобили...

Понимали мы вздохи друг друга,

ну это и значит —

любили.

Никакая не чегеваристка,

вздохом втягивая пространство,

ты в любви не боялась риска —

это было твое партизанство.

Словно вздох,

ты исчезла, Ракель.

Твое древнее имя из библии,

как болота Боливии гиблые,

засосала вселенская цвель.

Сам я сбился с пути,

полусбылся.

Как Раскольников,

сумрачно тих,

я вернулся на место убийства

наших вздохов —

твоих

и моих.

Я не с той,

. и со мною не та.

Сразу две подтасовки,

подмены,

и облезлые кошки надменны

на замшелых перилах моста,

и вздыхающих нет.

Пустота.

И ни вздохами,

и ни вяканьем

не поможешь.

Полнейший вакуум.

Я со стенами дрался,

с болотностыо,

но с какой-то хоть жидкой,

но плотностью.

Окружен я трясиной

и кваканьем.

Видно, самое жидкое —

вакуум.

Но о вакуум бьюсь я мордою —

видно,

вакуум —

самое твердое.

Все живое считая лакомым,

даже крики глотает вакуум.

Словно вымер,

висящий криво,

мост,

одетый в зеленый мох.

12 Е. Евтушенко

Если сил не хватает для крика,

у людей остается вздох.

Человек распадается,

тает,

если сил

и на вздох не хватает.

Неужели сентиментальность

превратилась в растоптанный прах

и убежища вздохов

остались

только в тюрьмах,

больницах,

церквах?

Неужели вздыхать отучили?

Неужели боимся вздохнуть,

ибо вдруг на штыки,

словно в Чили,

чуть расправясь,

напорется грудь?

В грязь уроненное отечество

превращается

в пиночетество...

На Риеп1е де 1оз Зизркоз

рядом с тенью твоей,

Ракель,

ощущаю ножей заспинность

и заспинность штыков

и ракет.

Только море вздыхает грохотом,

и вздыхают пьянчужки

хохотом,

притворяясь,

что им вовсе не плохо

и поэтому не до вздоха.

Империализм — это производство вулканов.

Я был в бункере, где прятался Сомоса, когда рас-

каленная лава революции подступила к Манагуа.

Бункер, к моему удивлению, оказался вовсе не под.

земным. Внутри серого казарменного здания скрыва-

лось несколько комнат—кабинет, столовая, спальня-

ванная и кухня. Был даже крошечный садик япон-

ского типа.

Это все почему-то и называлось бункером.

— Потрогайте,— предложил мне, улыбаясь, соп-

ровождавший меня капитан. Я потрогал одно расте-

ние, другое — все они были из пластика. Антинарод-

ная диктатура и есть пластиковый сад: сколько бы

пи восторгались придворные подхалимы плодами дик-

татуры, их нельзя ни поесть, ни понюхать.

На кожаном кресле Сомосы осталась пулевая

дырка—это выстрелил сандинистский боец — выст-

релил от ярости, не найдя тирана в его логове. Мне

рассказали, что в ночь захвата бункера солдаты спа-

ли здесь, не снимая ботинок,— кто в алькове Сомо-

сы, кто на диване, кто на полу. В ванную с искусст-

венными волнами выстроилась очередь. А какая-то

бездомная женщина с ребенком прикорнула прямо в

кресле Сомосы, и ребенок прилежно расковырял пу-

левую дырку, выколупывая набивку пальчиком.

Меня поразило то, что в бункере не было ни од-

ной книги.

— Он не читал даже газет, потому что заранее

знал все, что в них будет написано... — презритель-

но сказал капитан.

Никогда бы я, никогда бы я

ни в действительности,

ни во сне

не увидел тебя,

Никарагуа,

если б не было сердца во мне.

П сердечность к народу выразили

те убийцы,

когда под хмельком

у восставшего

сердце вырезали

полицейским тупым тесаком.

Но, обвито дыханьем,

как дымом,

сердце билось комочком тугим.

Встала шерсть на собаках дыбом,

когда сердце швырнули им.

На последнем смертельном исходе

у забрызганных кровью сапог

в сердце билась

тоска по свободе —

это тоже одна из свобод.

12*

355

Кровь убитых не спрячешь в сейфы.

Кровь —

на фраках,

мундирах,

манто.

Нет великих диктаторов —

все они

лишь раздувшееся ничто.

На бесчестности,

на получестности,

на банкетных помпейских столах,

на солдатщине,

на полицейщине

всех диктаторов троны стоят.

Нет,

не вам говорить о правах человека,

вырезатели сердца века!

Разве право —

это расправа,

затыкание ртов,

изуверство?

Среди прав человека —

право

на невыреза иное сердце.

У свободы так много слагаемых,

но народ плюс восстание —

грозно.

Нет

диктаторов несвергаемых.

Есть —

свергаемые слишком поздно.

После падения военной диктатуры в Аргентине на

международную книжную ярмарку 1984 года в Буэ-

нос-Айресе выплеснулось буквально все, что было

под запретом. Впервые за столькие годы на стендах

стояла бывшая нелегальная литература — Маркс, Эн-

гельс, Ленин! Хосе Марти, Че Гевара, Фидель Каст-

ро. Лавина свободы несла с собой и мусор. Кропот-

кин и Бакунин соседствовали с иллюстрированной ис-

торией борделей, Мао Цзэдун — с «Камасутрой», а

Троцкий и Бухарин — со шведским бестселлером «Ис-

поведь лесбиянки». Итальянского писателя Итало

Кальвино аргентинцы чуть не разорвали от восторга,

когда он вскользь бросил на читательской конферен-

ции банальное в Европе мазохистское выражение ле-

вых интеллектуалов: «Мы все изолгались. Пора

кончать». Не в состоянии осмыслить ни бросаемых

ему под ноги цветов, ни ярко-красных следов пома-

ды, припечатываемых ему на щеки губами рыдающих

аргентинок, Кальвино растерянно хлопал глазами. Он

просто, наверно, забыл или не знал, что еще год то-

му назад, когда на улицах Буэнос-Айреса собира-

лось больше чем два-три человека, их арестовывали, и

часто они исчезали без суда и следствия, расстрелян-

ные и задушенные где-нибудь в застенках и на пусты-

рях или утопленные в море. Во многих случаях их тру-

пы бросали в строительные котлованы и вмуровы-