Завтрашний ветер

кивает сверток на верхнюю полку, прикрыв его сво-

им светло-кофейным макси-плащом копенгагенского

производства. Но неумолимая стюардесса замечает

его трюк, возвращает ему сверток, ошарашенно уви-

дев сквозь прорванную бумагу все ту же проклятую

черную руку. Он пытается засунуть этот сверток под

сиденье, но не тут-то было. Выхода нет, и ему в тече-

ние всего полета приходится держать сверток, отку-

да так и лезут суставы, шарниры, ремешки под на-

смешливым взглядом загорелой соседки, высокомерно

поставившей у своих обтянутых кремовой ослепи-

тельной юбкой колен сумку «Адидас» с торчащими

оттуда двумя ракетками «Шлезингер». И это вместо

того, чтобы небрежно поболтать с ней о Крис Эверт,

о Борке, о преимуществах удара двумя руками у

сетки, а заодно взять телефон, договорившись о том,

как бы обновить желто-фосфорные мячи «Данлоп»,

ждущие своего звездного часа в серебристом жестя-

ном цилиндре, летящем в Москву на дне его чемо-

дана «Ларк». Протез Васюткина, как пограничный

столА отделил его, Игоря Селезнева, от мелодичного

звона теннисных мячей, от запаха духов «Мицуко»,

веющего слева... А потом Игорь Селезнев представил

свой визит на фабрику-изготовитель, стояние в оче-

реди вместе с инвалидами, пахнущими пивом и коп-

ченым лещом, жалкое разворачивание протеза, сова-

ние квитанции наглой приемщице со стекляшками под

рубин в мясистых мочках, упрашивание проводника

«Красной стрелы» передать этот сверток в Ленинграде...

— Я не понимаю, какая связь между мной и про-

тезом Васюткина? — передернулся Селезнев-млад-

ший.— Почему я должен всем этим заниматься?

— Какая связь?—медленно переспросил Селез-

нев-старший.— Да хотя бы такая, что без таких, как

Васюткин, тебя бы не было. Не было бы ни твоей

золотой медали, ни твоего английского, ни твоего тен-

ниса... Я знал, что откажешься. Но все-таки тайком

надеялся. Не получилось... Это не проблема отцов-

детей, как ты говоришь. Дело не в поколениях... У те-

бя другое классовое самосознание.

— Ветхие категории... Ну и к какому же классу

я принадлежу, по-твоему? — усмехнулся Селезнев-

младший.

— К самому отвратительному — к классу карье-

ристов.

— Но ты же сам сделал карьеру по сравнению,

скажем, с Васюткиным,— усмехнулся Селезнев-млад-

ший.

— Я сделал не карьеру, а жизнь. Но не для себя,

а для других...— ожесточенно отрубил Селезнев-стар-

ший.

— Ну, для себя немножко тоже... — съязвил Се-

лезнев-младший.

— Плохо я ее сделал для себя... Плохо... И для

других не так, как бы мне хотелось... — вдруг сгор-

бился Селезнев-старший, почувствовав неимоверную

усталость, накопившуюся за столькие годы от бес-

конечных недосыпов, нахлобучек, собраний, телефон-

ных звонков. За его плечами выросли тени, которые

всегда жили внутри него и временами выходили из-

нутри и неотвратимо обступали: комсомолки первых

пятилеток в красных косынках и с мопровскими знач-

ками и он, юный комсорг, требующий исключения од-

ной из них за недостойный пролетарских рук мани-

кюр; Киров, выступающий перед молодыми рабочими

Ленинграда и неожиданно обратившийся с вопро-

сом к нему с трибуны, неизвестно почему выбрав

глазами в зале именно его: «А вот вы, товарищ, как

вы считаете, что важнее — культура или социализм?»

Комсорг Селезнев, вспотев от волнения, решительно

выкрикнул. «Социализм, товарищ Киров». А Киров

вдруг незлобиво расхохотался: «Ну вот еще один

пример такого отношения к культуре, о котором я

только что говорил... Да разве возможен социализм

без культуры? Разве вы, товарищ, можете себе пред-

ставить Маркса, не уступающего место женщине в

трамвае, или Ленина, рассказывающего дешевый анек-

дот?» Киров... Косарев... Тухачевский. Он их еще зас-

тал. Все они стали далекими тенями, как и он сам, тог-

дашний... Стала тенью старая питерская гвардия

большевиков, в глазах которых отсвечивали костры

Смольного. А внутри Селезнева-младшего не было ни

этих, ни других теней, он не впустил их в себя, ибо

они только мешали бы ему, как толпа пассажиров

общественного транспорта. Единственная тень, кото-

рую он позволял себе видеть, была отбрасываемая

на земной шар гигантская тень его самого, будущего

Игоря Селезнева, свободного от памяти его отца

и памяти всех предыдущих поколений.

— Но если ты не сумел сделать свою собствен-

ную жизнь, чему ты можешь научить меня? — жест-

ко спросил Селезнев-младший.

— Никакой отеи не может научить своего сына

быть гениальным. Этому не учат. Но если отец не

подлец, он по крайней мере может научить своего

сына не быть подлецом. Я не смог. Я упустил тебя.

Занятость не оправдание. Главной занятостью взрос-

лых должны быть дети.

— Какие у тебя основания считать меня подлецом?

— Ты страшнее, чем подлец с прошлым. Ты под-

лец с будущим.

— А ты боишься, что светлое будущее, которое

ты строишь, будет принадлежать подлецам?

— Нет. Слава богу, не все в твоем поколении та-

кие, как ты. В твоей школе есть и прекрасные ребя-

та— Лачугин, Кривцов. На таких можно оставлять

страну. А вот на таких, как ты,— страшно.

— Что же во мне такого страшного?

— Страшное то, что такой, как ты, родился в со

циализме. Капитализм я знаю плохо, но все же побы-

вал кое-где. Карьеризм там не считается постыдным.

Наоборот — карьеризм поощряется, рекламируется,

возводится в добродетель. Я читал книгу Форда «Моя

жизнь». Главная идея его карьеры — сама карьера,

и больше ничего. Но ведь мы живем в социализме.

Социализм как идея ставит нравственность выше

карьеры.

— Это только как идея... А как реальность?

— У реальности много лиц. Одно из них — твое.

Наши карьеристы лицемернее, чем капиталистиче-

ские. Для того чтобы делать карьеру, тебе нужно ка-

заться нравственным. Если тебя спросят на экзаме-

нах, зачем ты поступаешь в институт, ты, конечно, не

скажешь: «Чтобы делать карьеру». Американец, на-

пример, не постесняется. А ты подложишь нравствен-

ную подкладку. Ты заклеймишь международную ре-

акцию. Ты назовешь Черчилля матерым врагом. Ты

к месту процитируешь Литвинова или Майского.

А ведь между ними и тобой — моральная пропасть.

У них были идеалы. Но ты неглуп. Ты соображаешь,

что иметь идеалы невыгодно. Это предполагает борь-

бу за них. Но ты понимаешь, что выгодно притворять-

ся тем, у кого есть идеалы. Ты знаешь правила игры.

Неужели ты добьешься того, что будешь говорить от

имени народа, который ты презираешь, от имени Ва-

сюткина, чей протез тебе кажется несовместимым

с твоей элегантностью? Карьеристы—это самый анти-

народный класс. Ты изволил меня спросить, что тебя

связывает с протезом Васюткина? А что тебя связы-

вает с Пушкиным, с Львом Толстым?

— Опять Лев Толстой...

— Да, опять Лев Толстой. Всегда Лев Толстой...

А что тебя связывает с теми солдатами, которые гиб-

ли за тебя в Великую Отечественную? Кто ты? Ты

догадываешься, в какой стране ты родился? Что ты

знаешь о ней? Почему тебе наплевать на нее? Ведь не

родился же ты таким... Тебя что-то таким сделало...

Что? Не могу найти ответа. А если б нашел, сделал

бы все, чтобы уничтожить это «что-то»...— твердо го-

ворил Селезнев-старший, жестко. Но, вслушиваясь

в собственные слова, он растерянно думал: «Боже мой,