Завтрашний ветер

а ведь это мой сын... Мой сын — значит, моя вина...

Он почти не слушает меня. Может быть, это не те

слова? Может быть, мы научились побеждать, строить,

но еще не научились находить те единственные сло-

ва, которые помогли бы нам не упустить наших

детей?»

— У меня было голодное детство. Оно меня вы-

ковало. Мне ничего не страшно. Но ты жил лучше,

а стал от этого хуже.

— У нас другие запросы... Наше поколение пере-

росло рамки ваших потребностей. Это диалектика,—

ответил Селезнев-младший.

— Но нельзя перерасти рамки совести... Ты уже

бюрократ... Ты потенциальный бюрократ. Но, конеч-

но, нового, усовершенствованного типа. Ведь карье-

ризм— это единственная идеология бюрократии. Вер-

нее, креслеология. А формы кресла могут быть самы-

ми ультрамодерными,— это дела не меняет... Раньше

бюрократы были другими, более примитивными.

Я ненавидел этих тупиц в габардиновых плащах и ве-

люровых шляпах, совавших носы в производство, в ко-

тором они ни бельмеса не петрили. Когда меня выдви-

нули и засунули с головой в бумажное болото, я ис-

пугался: вдруг стану таким же, как они? Вроде не

стал, хотя до сих пор побаиваюсь. Но сейчас вместе с

технологией и бюрократия модернизировалась. Она не

такая провинциальная, как раньше. Получилась. Под-

приоделась. Подглобалилась. Подциничилась... Ты

еще, чего доброго, вступишь в партию, основатели ко-

торой делали все, чтобы очистить ее от карьеристов.

Видел бы тебя Ленин! Я желаю тебе беды. Большой

беды. Чтобы она ударила тебя мордой о землю, кото-

рой ты не знаешь и знать не хочешь. Может быть, в

тебе что-нибудь прояснится...

«До чего я дошел,— думал Селезнев-старший. —

Я желаю беды собственному сыну. Сваливаю, значит,

его воспитание с себя—на беду? Неужели она—един-

ственная учительница? Кричу на него, обвиняю. Крича-

щий учитель — это никуда не годится... Надо искать

другие аргументы, кроме крика и обвинений. Ка-

кие?»

За Селезневым-старшим тяжко захлопнулась

дверь, так что открепился висящий на ней с внутрен-

ней стороны портрет Риго Стара. Селезнев-младший,

ползая по полу, стал искать в мягких дебрях ковра

с перуанской ламой кнопку, укололся о нее и вдруг

застыл, забыв, зачем эту кнопку искал, охваченный

редким для него чувством одиночества и страха.

Селезнев-младший испытал это чувство, когда ран-

ней весной в прошлом году их класс ездил на экс-

курсию в Калугу и он, Селезнев, оказался отодвину-

тым на второй план даже в глазах своего окруже-

ния тенью невидимого великого человека. Задрав го-

ловы, школьники стояли на берегу реки перед огром-

ной настоящей ракетой, чье белое тело рвалось с крас-

ных опорных конструкций в голубую втягивающую бес-

конечность, пересыпанную клочьями облаков. И вдруг

раздалось потрескивание, переходящее в еще легкий,

но уже нарастающий грохот, как будто тайные реак-

тивные силы начали просыпаться в ракете. Школьни-

ки замерли, словно ожидая, что сейчас произойдет чу-

до и ракета взлетит. Но это был обман слуха. Потрес-

кивание и грохот шли снизу, с реки. Школьники

побежали туда, проваливаясь в рыхлом, ноздреватом

снегу, и застыли перед удивительным зрелищем рож-

дения трещин в только что цельной громаде льда,

покрытого цепочками человеческих следов, санными

и лыжными полосками. Это еще не было настоящим

грозным ледоходом, когда одна льдина громоздится

на другую, подминая ее под себя. Но лед раскалывал-

ся на глазах, и чья-то забытая лыжная палка вдруг

очутилась своим заостренным металлическим нако-

нечником с алюминиевым кружком, оплетенным сы-

ромятными ремешками, на одной льдине, а ее ручка с

ременной петлей—на другой, как бы сцепляя две льди-

ны над черным прогалом все увеличивающегося раз-

лома. Только что Селезнев-младший, глядя на ракету

и мучительно стараясь снова быть замеченным други-

ми, думал: смог ли бы он выдержать год или полгода

в космосе — и решил, что смог бы. Но возможность

доказать свое мужество в космосе была далека, и Се-

лезнев-младший, скинув куртку на руки кому-то из

своего снова прикованного к нему глазами окружения,

прыгнул на лед, как будто на спор, хотя никакого

спора ни с кем не было, и пошел вперед, радостно слы-

ша подгоняющее его отчаянное кудахтанье классной

руководительницы: «Согпе Ьаск, 1&ог! Соте Ьаск»1.

Она и паниковала по-английски. Лед, припаянный

к берегу, был еше крепок, и Селезнев-младший шел

по нему осторожно, но уверенно. Он снова был в цент-

ре внимания. Но береговой припай кончался. Под но-

гами было уже не похрустывание, а похлюпывание.

Перед глазами чернели сплошные разводы, полыньи.

Лед под ногами перестал быть прочным, начинал

жить жизнью, зависимой лишь от воли весенней во-

лы, и медленно двигался. Сначала трещины мож-

но было легко переступать, но потом пришлось

перепрыгивать. Прыгать было страшно, потому что

нельзя было предугадать, выдержит ли следующая

льдина. После одного из прыжков Селезнев посколь-

знулся — ботинок его, проелозив по крошащемуся

краю, набрал воды, но Селезневу удалось удержать-

ся, и он пополз, обламывая ногти об лед. Селезнев

огляделся и увидел на покинутом им берегу черные,

ставшие маленькими фигурки, размахивающие рука-

ми, а над ними тоже уменьшившуюся от расстояния,

но все еще огромную ослепительную ракету, на бо-

ках которой играло весеннее солнце. Только унизитель-

ное сознание того, что зрители на берегу видят его

ползущим, подняло Селезнева на ноги. Возвращаться

было невозможно и потому, что на него смотрели, и

потому, что льдина, с которой он только что спрыгнул,

отделилась от льдины, на которой он оказался, не по

прыжку широким черным пространством воды с бе-

лым кружащимся крошевом. Селезнев успел ухватить

проплывавшую мимо лыжную палку и, прощупывая

ею лед, пошел к другому берегу. Но палка обманула

его, и он, прыгнув на место, казалось, ею проверен-

ное, провалился, теперь уже по пояс, и еле выкараб-

кался. Льдины вокруг него начали набирать ход и

сталкиваться друг с другом, ломаясь уже на совсем

мелкие куски, на которые было невозможно ступить.

Тогда, собрав всю силу своего натренированного

спортом тела, Селезнев-младший бросился бежать,

прыгая с обломка на обломок. Когда Селезнев выб-

рался на твердый береговой припай, он и тогда не

перестал бежать, пока не упал с разбега в снег, под

которым была твердость. Он запустил руки поглуб-

же в снег, нащупал мерзлую, но уже чуть подтаяв-

шую глину и, дрожа от озноба и не отпускавшего

его чувства страха и одиночества, измазал себе ли-

цо глиной, словно стараясь убедиться, что это

и вправду земля... Его била неостановимая дрожь

и сверлила мысль о бессмысленности того, что он сде-

лал, ведь он никого не спасал, а только хотел быть

не как все, выделиться во что бы то ни стало, при-

ковать к себе восхищенные и ужасающиеся взгляды...

И такое же чувство собственной бессмысленности,

собственного одиночества и страха, но только без спа-

сительной измазанности землей, возникло в Селезне-

ве-младшем после того, как захлопнулась дверь за

отцом. Но не было зрителей, которые своими взгля-

дами помогли бы Селезневу-младшему подняться на

ноги, когда он унизительно, как по льду, ползал по

ковру с перуанской ламой, пытаясь найти вновь вы-