Завтрашний ветер

пустые ладони, позабывшие гвоздь, молоток и кай-

ло?» Молодое поколение, о котором он так тосковал,

не должно повторять его издержки — у них они будут

свои, — но они должны найти свое «таинство стиля»,

без которого быть поэтом невозможно.

Помимо огромного подарка всей смеляковской по-

эзии у меня есть один особенный подарок Смеляко-

ва — уникальное по уму и беспородности собачье

существо — Бим. Бим трудно вылезал на свет божий

из своей матери, и истопник на смеляковской даче

тащил его плоскогубцами за ногу, повредив ее на-

всегда. Однако Бим отлично бегает на трех лапах,

отважно набрасываясь на огромных собак или людей,

если ему кажется, что они могут обидеть хозяина.

Смеляков обожал дворняг. Когда мы ездили вместе

в Узбекистан, и там, в роскошном саду колхоза-

миллионера, все играли с маленьким избалованным

джейраном, Смеляков, единственный из нас, обратил

внимание на беспородную дворовую собаку, забито

державшуюся в тени грациозно прыгающей знаме-

нитости. Именно об этой дворняге и написал Смеля-

ков, сделав джейрана только ее фоном. Ипподромные

скакуны тоже были для него лишь фоном для того,

чтобы написать о рабочей ломовой лошади. Когда

однажды редакция «Нового мира» попросила его и

меня написать на открытие номера стихи о пятилетке,

Смеляков не стал писать о великих стройках — он

выбрал соседний, ничем не приметный переулок, в

котором тоже идет маленькое, непрославленное строи-

тельство. С мышкинской нежностью Смеляков писал о

трудяге-ишаке, почему-то ставшем символом глупости.

Смеляков любил упоминать имена совсем незнамени-

тых людей, зная, что это доставит им радость. Смеля-

ков нашел добрые слова даже для графоманов, чьих

лбов касались музы Пушкина и Лермонтова, «дари-

ли две минуты им и, улыбнувшись, возвращались

назад, к властителям своим». Смеляков осудил

неумеренные поэтические восторги по поводу тяжелого

женского труда на ремонте железнодорожных путей:

А я бочком и виновато,

и спотыкаясь на ходу,

сквозь эти женские лопаты,

как сквозь шпицрутены, иду.

Самой его любимой, неоднократно воспеваемой пти-

цей был воробей. Смеляков видел в кажущейся бес-

породности великую породу души. Он был природно

демократичен и презирал надменную элитарность.

Хитрые задачки на некрепких кулечках с ягодами,

протянутых ему маленькими ангелами базара, были

ему по-настоящему интересны. Он не любил помпез-

ных ресторанов, зато с превеликим удовольствием

хаживал в переделкинскую пивную под названием

«Микешкин-холл» и сокрушался, когда ее сожгли —

по слухам, жены ее завсегдатаев. В Ташкенте, на

переливающейся всеми цветами радуги ярмарке фрук-

тов, он прежде всего бросился к слепому старику,

гадавшему пальцами по какой-то затрепанной книге.

Но демократизм Смелякова никогда не опускался до

нагло кокетливой простоватости, до «игры в народ».

Смеляков представлял собой новый тип интеллигента,

в котором пролетарская прирожденная сущность сли-

лась с глубокой духовностью. Когда он тяжело бо-

лел, он был обложен на даче с двух сторон своими

любимыми беспородными собаками и книгами. Без

Смелякова в поэзии образовался какой-то провал, и

нам всем так недостает его физического присутствия,

даже его грубоватости. Но иногда кажется, что он

еще вернется.

Приближусь прямо к счастью моему,

рукой чугунной тихо обниму.

На выпуклые грозные глаза

вдруг набежит чугунная слеза,

и ты услышишь в парке под Москвой

чугунный голос, нежный голос мой...

ВОПЛОЩЕННАЯ НЕВОПЛОЩЕННОСТЬ

Редко на чьих-нибудь похоронах одновременно

можно увидеть и знаменитого хоккеиста, и физика

из Дубны, и циркового клоуна, и шофера такси, и

молоденькую медсестру, и старенькую лифтершу,

и подтянутого армейского офицера, и студента, и ки-

ноактрису, и космонавта, и слесаря-водопроводчика.

И самое поразительное, что в их руках были не цве-

ты — а одинаковые ветки калины красной.

Название кинофильма само по трагическому вол-

шебству подсказало форму посмертной благодарности.

На похороны Василия Шукшина — режиссера,

актера, писателя, скончавшегося в 1974 году по офи-

циальной медицинской справке «от острой сердечной

недостаточности», пришли десятки тысяч людей. Во-

дители автобусов останавливали свои машины около

Дома кино, к которому тянулась траурная очерель

от Тишинского рынка, выходили и совершали минут-

ный обряд молчания, сняв фуражки, прежде чем

продолжить маршрут.

Семья получила около 160 тысяч писем со всех

концов Советского Союза.

Кому же эти люди отдавали последнюю почесть —

режиссеру, актеру, писателю? Кого хоронили они с

такими остановившимися лицами, как будто внутри

этих людей вместе с Шукшиным было похоронено

нечто большее, чем он сам?

Они хоронили личность.

Личность, по обстоятельствам истории, личной

судьбы одновременно воплотившуюся и не воплотив-

шуюся до конца. А может быть, многие в лице Шук-

шина хоронили и собственную невоплощенность?

Диагноз был неточен. Шукшин принадлежал к тем

людям, которые умирают не от сердечной недоста-

точности, а от сердечного переизбытка. «Сердечная

недостаточность»—этот диагноз больше подходит для

лжеискусства. Настоящее искусство — всегда сердеч-

ный переизбыток. Бережливость по отношению к себе

несвойственна истинным художникам. Первый при-

знак истинности — это нежаление себя ради других.

Таким нежалением себя и была вся жизнь Шук-

шина.

Сначала он стал знаменитым актером. Потом —

знаменитым режиссером. Потом — знаменитым писа-

телем. Но слава стала для него не правом на благо-

получие, а обязанностью еще большей боли. Для Шук-

шина ни один жанр в отдельности эту боль не исчер-

пывал. Главное в нем — это сумма сделанного. Эта

сумма сконцентрировалась в большой человеческий

характер, неповторимый в своем отвращении к любой

фальши, в яростной жажде правды.

Роли Шукшина, сыгранные им, фильмы, им постав-

ленные, проза, им написанная, могут быть сильнее и

слабее, но ни в одной роли, ни в одном режиссерском

фильме нет ни признака сладко-ядовитого запаха фаль-

ши. Фальшь исходит не обязательно от спекулятивных

намерений, а иногда из-за художественной ошибки,

из-за недостатка вкуса, как, например, излишняя вы-

сокопарность или излишняя огрубленность. Проза Шук-

шина порой грубовата, но это отражение его страда-

ний при виде реальных грубостей жизни, а не стили-

зация. Проза Шукшина иногда переходит на метафо-

рический язык, поднимающийся до поэзии, но это

опять не стилизация, а его яростная страдальческая

радость от видения того, что, несмотря на все мерзо-

сти жизни, в ней неукротимо живут красота и доброта.

«Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши

сказки, наши неимоверные тяжести победы, наше

страдание — не отдавай всего этого за понюх та-

баку...»

Одно из моих самых любимых произведений Шук-

шина — это сказка-гротеск «До третьих петухов».

Поначалу сказка, прямо скажу, страшновата. Страш-

новата она хотя бы тем, что Ивану-дураку приходится

идти за тридевять земель сквозь муки мученические

за какой-то жалкой справкой о том, что он не дурак.

Разве ум справками доказывают? Конечно, нет. А вот

справочку и об этом могут потребовать. А на пути к