Страница 5 из 95
— Не страшишься ли ты, отче, разбойного люда, поди, здесь их пристанище? — спросил Глеб.
Инок пристально посмотрел на него:
— Сыне, разбойник тоже человек, а Господь отпускает грехи всякому покаявшемуся. Кто висел на кресте рядом с Иисусом, кто мучения принял на Голгофе?
Княжичи молчали, а старец продолжал:
— Зрю яз, великие испытания ждут вас, примите их смиренно, ибо Бог любит вас, а кого любит, тому должное воздает…
Обратную дорогу братья ехали задумавшись, и, только подъезжая к Киеву, меньший спросил:
— Как мыслишь, о каких испытаниях сказывал Григорий?
— Жизнь, Глеб, свече горящей подобна, дуновение ветра — и погасла. Об этом напомнил нам отшельник. Мудрость инока от Бога.
— Господу все ведомо.
— Вспомнил я, как духовник Варфоломей читал на уроке похвалу Господу. Да славят Господа за милость Его…
— …И за чудные дела Его, — подхватил Глеб.
Братья с улыбкой переглянулись.
— Достойного учителя имеем, Глеб.
— Чать, и ученики прилежны. То-то возрадовался бы Варфоломей, услышав слова сии. А скажи, Борис, не заезжали ль вы в Берестово? Не повидал ли ты Предславу?
Предслава чуть старше Бориса. Мать ее, болгарка Милолика, последняя наложница князя Владимира. Она жила в Берестове и скончалась от родов, оставив девочку, названную князем Предславой. Холопка выкормила Предславу, и когда та выросла, то не захотела покидать село… Владимир тем даже был доволен. Княгиня Анна с Предславой общего языка не нашла, ей было совершенно безразлично, где живет Предслава…
На вопрос Глеба Борис ответил отрицательно. Княжич огорчился, но тут же напомнил:
— Поспешаем, Борис, ино неудовольствие у отца вызовем.
Великий князь ждал сыновей в трапезной.
— Почто задержались? — спросил хмурясь.
— У инока Григория были, он в скит удалился, — ответил Борис.
Потер лоб Владимир:
— А Григория я еще с Корсуни помню. В Киеве люд крестил на Почайне. До того, как храм Богородицы срубили, в церкви Василия службу правил. Ту церковь на месте идола Перуна поставили. Инок Григорий хоть годами и стар, но еще крепок. Надобно митрополиту гривен выделить на устройство скита, глядишь, и монастырь там вырастет. В тех пещерах множество ходов потаенных, где и потеряться немудрено. Сказывают, когда князь Святослав на Дунае воевал, а в Киеве мать его, бабка моя, княжила, нахлынула на Русь орда печенежская силой великой, осадила город. Послала к сыну княгиня Ольга гонцов, чтоб шел в подмогу. И пока князь Святослав явился, в тех киевских пещерах много люда спасение от поганых нашли…
Стряпуха разлила по серебряным мискам щи из кислой капусты, и, пока князь с сыновьями неспешно ели, редко переговариваясь, отрок поставил на серебряном подносе поросенка, жаренного до румяной корочки, внес горшок с кашей гречневой, томленной в масле. Поросенок и каша духмяно пахли на всю трапезную. А когда покончили с обедом и запили киселем из сушеных ягод, Владимир сказал сыновьям:
— После Рождества на лов подамся.
На Рождество привиделся Борису сон, будто Глеб умирает, а он Бога молит не забирать его. Даже во сне чует Борис, как ему жалко брата и слезы стекают по щекам.
Борис пробудился в страхе, сел, свесив ноги с широкой лавки. Подумал о сне, к чему он?
Поднял очи к высокому оконцу из италийского стекла. Лунный свет проникал в опочивальню, и на бревенчатой стене вырисовывалась причудливая тень, напоминавшая диковинное чудище.
Обув катанки и накинув на плечи подбитый мехом плащ, Борис вышел в гридницу. У стены на войлоке спали гридни из младшей дружины. Через просторные сени Борис выбрался на крыльцо, и дыхание перехватил мороз.
Ночь лунная, звездная — и тишина. Даже псы молчат, и только слышно, как перекликаются на стенах караульные. Со стрехи крыши сорвалась сосулька, разбилась со звоном.
Искрами блестел снег, и Борис подумал, что стоит ему пройтись по тропинке, как скрип под ногами пробудит весь Киев. Княжичу стало холодно, и он возвратился в опочивальню. Спать не хотелось, и мысль вернула к увиденному сну. Слишком необыкновенным он был. Борис решил, что он никому не расскажет о нем, разве что духовнику Варфоломею, может, он истолкует.
Княжич повернулся к столику-налою, на котором стояла маленькая икона, на ней лик Спасителя на пальмовой доске, написанный безымянным мастером. Иконка — память матери Анны. Она привезла ее из Константинополя, и, со слов Варфоломея, иконой этой Анну благословил сам патриарх.
Борис не забыл, Анна дала ему эту иконку, когда смерть начала наведываться к ней.
В опочивальне, куда Анна позвала Бориса, она взяла иконку с налоя и, протянув Борису, сказала:
— Пусть она оберегает тебя…
Княжич думал о том, что в нем течет кровь русича и гречанки, рожденной в царском дворце. Мать пела на родном ей языке. О чем? Прежде у него не было делания познать язык, на котором говорят там, в Византии, но теперь Борис решил выучить греческий еще и потому, что на нем писаны церковные и иные книги, из каких стало известно о Великой Скифи и о иных государствах.
Прилег княжич на лавку, поглядел на оконце. Луну туча накрыла, и тень на стене исчезла. В гриднице отроки зашумели, заговорили, в караул собирались.
Утро близилось, скоро к заутрене зазвонят. Бориса в сон потянуло. Пересилив себя, поднялся, принялся одеваться.
С годами память возвращает человека в прошлое. Великому князю она временами напоминает о молодости. Вот он с малой дружиной бежит от Ярополка из Новгорода к скандинавам. С варягами ходит в набеги в землю франков, высаживается к англам. Его дракар режет воды моря Варяжского, наводит страх на норманнов. Товарищи звали его конунгом. Холодная земля скандинавов дала язычнику Владимиру приют и одарила первой любовью. Потом были и другие женщины, но крепкотелая скандинавка споро управлялась с парусами и так же уверенно держала в руке меч.
Когда Владимир решил возвращаться в Новгород, варяги уговаривали его:
— Оставайся, с нами, конунг. В фиордах моря Варяжского стоит твой дракар, а на высокой скале мы поставим тебе дом.
Но Владимир отказался, у него иной план. Он поведет полки на Киев против Ярополка и сядет на великое княжение…
Подошел Владимир к печи, приложил ладони к камням. Огня мало, и камни едва теплые. Владимир кликнул отрока:
— Принеси взвара да подбрось дров, звон, огонь едва дышит.
Отрок метнулся на поварню, принес ковшик с горячим взваром. Владимир пил малыми глотками, прихлебывая, а отрок тем часом внес поленья, бросил в печь. Пламя разгорелось, и по горнице потянуло жаром.
Едва отрок удалился, как в горницу вошел воевода Блуд. Боярин роста невеликого, глазки маленькие, ровно у кабана лютого. Прежде Блуд Ярополку служил, а в трудный час предал, к Владимиру переметнулся.
Поклонился боярин князю, Владимир кивнул ответно:
— На той неделе в полюдье отправляюсь, — сказал Блуд. — Ноне тиун сани ладит.
— Авдей исправно службу несет. Ты, Блуд, за смердами недоимок не оставляй. Особливо проследи, какую бабы толстину изготовили. Сам ведаешь, что ни однодревка — так двести локтей на парус. А флот наш за две тысячи перевалил. А еще ужицу, канаты добрые привези.
— Аль не знаю. Где добром, где силой, а княжье заберу.
С уходом Блуда Владимир прошелся по горнице. Пушистый ковер, привезенный из Византии, скрадывал шаги. Лицо у великого князя озабоченное, одиночество гложет его, и нет тому лечения. Подчас словом не с кем перекинуться. Дети? Взрослые по уделам сидят, младшие тоже скоро разъедутся. Киевляне зовут великого князя Красным «Солнышком», а ведомо ли им, как одинок он? В прежние лета пиры частые давал, ныне нет желания. Даже гусляры не радуют.
Позвал тиуна:
— Завтра на лося отправлюсь. Только и возьму с собой ловчего Пантюшку. Вели ему, Авдей, изготовиться.
Выбрались налегке. На санях-розвальнях спина к спине сидели великий князь с ловчим. В задке саней луки, колчаны со стрелами тяжелыми, ковки особой, на крупного зверя.