Страница 4 из 95
Борис с отцом согласен, вражда между удельными князьями печенегам на руку. Но когда наступит тот мир и согласие? Княжич понимает, сегодня братья опасаются великого князя, а что будет завтра?
Чем ближе к Киеву, тем деревни чаще, многолюдней. Это земли великого князя и смерды, живущие на них, платят ему дань в полюдье. По санному пути князь и его бояре объедут деревни, соберут дань и свезут в клети. Зерно и крупы, мясо и мед на питание князя и его дружины, а пушнину и холсты, воск и кожи по весне продадут гостям торговым, и повезут они те богатства к грекам и в земли германские…
Борис прошептал:
— Скажи мне, Господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой.
Это из псалома, читанного ему, княжичу, учителем и духовником Варфоломеем. Отчего же он прочно засел в его памяти?
Поглощенный своими мыслями, великий князь не услышал слов сына, а Борис подумал, одному Богу ведом конец земного бытия человека. И сам для себя княжич решил: Господи, во всем я зрю мудрость Твою и Тебе поклоняюсь…
Всматриваясь в даль, Владимир близоруко щурился. Там вдали, за поворотом Днепра, лес отступит, и откроется Киев на холмах во всем величии. Мать городов русских, его, великого князя Владимира, стараниями отстроился, разросся, стенами прочными огородился, башнями стрельчатыми устрашает. Зорко стерегут город дружинники князя. Льнут к Киеву Подол и пригороды ремесленные. Звонят колокола Десятинной церкви, золотом отливают обитые медными пластинами киевские ворота. А на Подоле у пристани торжище по субботним и воскресным дням, шумное многоголосье, куда съезжается люд не только из ближних и дальних мест, но и гости иноземные, чьи корабли бросают якоря в днепровские воды.
Киев! Случались годы, когда набегали печенеги силой немалой, жгли посад и Подол, их отбивали, преследовали, пока тех не укрывала Дикая степь. Слободы сызнова отстраивались, ремесленный люд ставил на торгу мастерские и лавки, и жизнь продолжалась.
Здесь, на торжище, стояли и его, Владимира, полки, когда он явился из Новгорода отнять великое княжение у брата Ярополка. То время Владимир рад был забыть, да не в его силах.
Оправдание себе Владимир ищет в последующих деяниях. Это при нем Киевская Русь крыльями своими коснулась горбов угорских и земель пруссов, великой державой именуют ее чужеземцы, богатством и могуществом славна…
Подумал о том великий князь, и вроде легче на душе стало. Но тут же другой голос нашептывает: а что с Русью Киевской станется после тебя, Владимир Святославович? И сердце сжалось недобро.
— Господи, — едва слышно обращается великий князь к Богу, — вразуми сыновей моих! Ужли допустишь, чтоб разорили они содеянное мной? Услышьте, дети, голос мой, смирите гордыню свою…
— Киев! — воскликнул Борис, едва за поворотом леса открылся на холмах стольный город. Ездовые хлестнули кнутами, и кони ускорили бег.
Санки проскочили под воротней аркой, не сбавляя хода, подкатили к высокому крыльцу. Ездовые осадили коней, и великий князь выбрался из саней, размял затекшие ноги. Окинув взглядом двор и постройки, Владимир поднялся в хоромы. Следом вошел и княжич. Скинув шубу и шапку, Борис отправился на поиски брата. Время далеко за полдень, и молодой князь отыскал Глеба в малой горенке, где пресвитер Варфоломей прежде вел с княжичем занятия.
Осторожно открыв дверь, Борис прислушался. Глеб сидел за длинным столом, обхватив голову ладонями, а Варфоломей рассказывал ему.
— Прошло много лет, целые столетия, — говорил пресвитер. — Множество людей появилось на земле, и пока они боялись Бога, служили Ему, Господь не гневался на них.
Борис вспомнил, это он слышал от учителя в прежние лета.
Варфоломей поднял голову и, увидев Бориса, прекратил рассказ, сказал:
— Зайди, князь, не таись.
Борис низко поклонился пресвитеру, поцеловал руку. Варфоломей указал на лавку:
— Садись, сыне, поведай, доброй ли дорога была?
— Отче, учитель, позволь мне послушать твое повествование.
— Не надоел ли яз тебе, княжич. Эвон Георгий, друг твой, в школу носа не кажет. Меня стороной обегает. Поди, кириллицу успел позабыть, чать, помните, как он молитву ангелу-хранителю в голову не мог взять. Уж как я с ним ни бился. — Й Варфоломей улыбнулся. — Ну так на чем мы, Глеб, повествование закончили?
— Что Бог разгневался на людей, — напомнил Глеб.
— Да, так вот, увидел Господь, что сердца людские во злобе и деяния человеческие и помыслы суть развращения. И сказал Бог: «Истреблю с лица земли всех людей, которых я сотворил…»
Глеб удивился:
— Ужли Господь не мог простить им, учитель?
— Нет, ибо жизнь их была во злодеяниях.
— Но как в таком разе жизнь продолжилась? — спросил Глеб.
— А вот ты, княжич Борис, напомни брату, ты ведь Святое Писание чтишь…
Борис вспомнил:
— Перед очами Господа обрел благодать Ной. И Бог велел ему: сделай ковчег и войди в него с женой и сыновьями с женами. А еще возьмешь с собой, когда я напущу потоп на землю, всякого скота и птиц небесных, чтобы сохранить племя…
Посмотрел Борис на Варфоломея, будто спрашивал, так ли рассказывает.
— Ты был прилежный ученик, князь Борис. Не чета тебе, озорнику, Глеб… Особенно шалостями донимал меня, когда приходила на уроки дочь воеводы Светозара, Росинка. Ты, княжич Глеб, все норовил ее за косичку ухватить… Ну да ладно ужо, не стану держать вас боле. Пресвитер махнул рукой.
Когда братья покинули горницу, Глеб сказал:
— Инок Григорий в скит удалился.
Инок Григорий свой век доживал в Десятинной церкви, и сказанное Бориса удивило.
— Где скит тот?
— В нижних пещерах. Там, где разный люд пристанище находит.
В Киеве инок появился с первыми священниками да так здесь и задержался…
На поиски скита княжичи отправились на следующий день, едва отстояв заутреню. На братьях — подбитые мехом красные плащи-корзно, шапки круглые, соболем отороченные, на ногах мягкие сапоги зеленого сафьяна.
Дорога, верст пять, поросла деревьями и густым кустарником. Немудрена, люд разбойный нередко отсиживался в этих местах от приставов.
Ехали настороженно, положив руки на мечи. Накануне Георгий разбойниками стращал, а еще сомневался: где там отшельника своего сыщите?
У дьякона церковного спросили, ответил — в пещерах, а в какой, плечами пожал:
— Ищущий обрящет…
Солнце выбралось из-за туч, когда впереди показался Днепр.
— Тут пещерам начало, — сказал Борис. — Смотри, Глеб, может, тропинку приметишь.
Они спешились и, передав поводья гридину, принялись за поиск. Бродили долго, всматривались, надеялись увидеть вход в пещеру либо речь человеческую услышать. Но все напрасно. И когда потеряли надежду, Глеб вдруг воскликнул:
— Гляди, Борис, там внизу не лаз ли?
— А и впрямь.
У днепровского обрыва виднелся вход в нишу. Княжичи долго стояли у лаза. Наконец увидели инока.
Братья вернулись к гридню, взяли кожаные сумки с гречкой и салом, по крутой тропинке спустились к пещере. Когда подошли, отшельник возился у огня. Над небольшим костром висел закопченный казанчик.
Приезду княжичей инок не удивился.
Княжичи склонились в поклоне:
— Благослови, святой отче.
Инок осенил их двуперстием. Братья сложили приношение:
— Святой отче, прими наш скромный дар.
Опершись на посох, Григорий встал. На непокрытой голове ветер раздувал редкие, подобно пуху, волосы. Ветер забирался и в белую бороду. Выцветшие от времени глаза смотрели на княжичей.
— Господь воздаст вам за доброту вашу, — промолвил инок. — Заботами смердов, окрест живущих, сыт яз.
— Ужли от мирской жизни удалился ты, отче? — спросил Борис.
— В уединении покой обрел, ино воя жизнь в суете. В ските человек одному Богу служит.
Краем бескровных губ улыбнулся едва приметно.
И замолчал. Княжичи ждали, о чем еще скажет отшельник. Наконец тот снова заговорил:
— Скудная пища и молитвы удел мой. Радуюсь яз, у великого князя сыновья достойные.