Страница 40 из 95
Редко видятся они с Блудом. А тут затащил его к себе воевода, издалека разговор повел. Напомнил, как от Ярополка к Владимиру перекинулись, вместе заманили его в Киев, где варяги и зарубили Ярополка.
Поначалу Горясер и не сообразил, к чему Блуд клонит, догадался лишь, когда воевода о годах Владимира заговорил. Тут Горясер и скажи:
— Да и мы с тобой, воевода, не молоды. С великим князем я годами ровня, а ты и того постарше.
— То так, но я телом крепче. Однако зазвал я тебя не для того, чтоб года наши считать, сам, поди, видел, сдает Владимир, скоро конец ему, вот и думай, кому великое княжение достанется?
Сказав такое, Блуд напрямую спросил:
— Как мыслишь, кого нам князем киевским угодней видеть?
Вопрос для Горясера неожиданный, развел он руками:
— Ты, боярин, руками не води, Ярослав нрава строптивого, Мстислав крут, остается Святополк, Борис и Глеб братьям старшим неугодны. Нам, Горясер, в стороне не устоять, и коли так, запоминай, когда извещу тебя, Глеб на те будет, до Киева его не допусти…
На восемнадцатое лето перевалило Борису. Встречал он его в Ростове, когда осень на зиму поворотила.
В тот день стряпуха Матрена испекла его любимый пирог с мясом рубленым и луком. Пекла, приговаривала:
— Пусть вся жизнь князя будет такой же сочной, как пирог.
Девки-холопки встретили молодого князя у дверей опочивальной здравицей. Борис смутился. Поманив пальцем отрока, сказал:
— Неси, Василько, угощение.
Отрок тотчас внес серебряное блюдо со сладостями и орехами.
Князь наделил девиц по горсти орехов и по прянику. Тут одна из девиц — Борис прежде ее не видывал, невысокая, одетая понарядней других — метнула на князя такой взгляд, будто ожгла. Борис увидел ее голубые глаза и тонкие брови. Она озорно пропела голосом бархатным:
— Ты бы, княже, к пряникам медовым по поцелую прикупил, осчастливил нас.
Зарделся князь, а тиун на девок прицыкнул:
— Ишь, охальницы, вот велю вас постегать, вмиг охолоните!
Девки со смехом выскочили из гридницы.
— Кто такая? — спросил Борис. — Не упомню.
Замялся тиун, но князь смотрел на него вопрошающе.
— Прости, княже, не холопка она, дочь моя, Ольгица. Навязалась, пойду, пойду князя поздравлять.
— Красива дочь твоя, Матвей Иванович.
— Да уж какой уродилась. Без матери растил. — Помялся: — Отчего не спрашиваешь, князь, про горб мой? Тогда сам скажу. Мальцом, еще в зыбке валялся, горластый был. Так сестра старшая зыбку до потолка раскачала. Из нее вылетел соколом, горбуном подобрали…
В короткие зимние дни Борис отдавался хозяйственным вопросам. Приходил тиун, рассказывал, сколько дани привезли, какие меха для скотницы княжеской и каков расход продуктов в неделю.
Долгими ночами, когда снега заваливали город, Борис читал. С собой он привез из Киева несколько книг матери, которые великая княгиня Анна взяла из Константинополя. Были тут заветы библейские и Святого Писания, древних философов и историков — Аристотеля и Платона, Геродота и слепого сказителя Гомера… В коий раз обращался Борис к этим книгам и всегда поражался мудрости великой тех, кто создал такие бессмертные творения.
Князь задумывался, кто были те люди? Они жили, радовались, как все, страдали, как все, созерцали мир и сумели передать в писаниях о летах и делах земных своего времени.
Борис часто задавал себе вопрос, а напишут ли о его годах, о великом княжении Владимира Святославовича? И не знал тому ответа…
Зимой Борис несколько раз видел издалека Ольгицу, а на Крещение отроки катались на санях, и была с ними дочь тиуна. Иногда Борис даже подумывал, не его ли она судьба?..
А потом настал Великий пост и Светлое Воскресение, Пасха. Отстояв всенощную с воеводой и тиуном, зашли к Матвею Ивановичу разговеться.
— Мы по сырной пасхе съедим, а уж потом вместе с боярами и дружиной за трапезным столом Матрениным угостимся славно.
Ни Борис, ни Свенельд не посмели отказать, тем паче в такой день. Ярослав, Борис слышал, будучи князем ростовским, утро встречал у тиуна Матвея Ивановича…
Ольгица встретила гостей на пороге дома. Нарядная, в расшитой цветной нитью епанче — длинном платье, из-под которого едва проглядывали носки красных сапожек, волосы прикрывала шапочка с кокошником. Не смущаясь, приняла княжеский поцелуй. И была дочь тиуна в то утро на загляденье.
Впервые Борис в доме Матвея Ивановича. Все здесь было чисто, половицы ковриками домоткаными устланы, на полках посуда разная, а на столе еда всякая. И в таком обилии, будто Ольгица не одного князя ждала.
— Ай да невеста! — воскликнул Свенельд, целуя Ольгицу.
Пока Борис пасху сырную ел, она стояла за его спиной, угощала. Как знать, долго бы просидел князь за этим столом, не напомни ему воевода:
— Пора, княже, бояре и дружина заждались. А ты, Ольгица, со стола не прибирай, мы к те заявимся.
Встал Борис, сказал в шутку:
— А это, воевода, как хозяйка на нас поглядит.
Поклонилась Ольгица, пропела:
— Осчастливь, князь, и ты, воевода.
— Слышь, Матвей Иванович, что дочь твоя сказывает. — Свенельд повернулся к старику: — Готовь вина заморского…
Деревянный город тесно прижался к ледовому полю озера. Застыло Неро до весенней оттепели. В зимнюю стужу ветер подгоняет к его обрывистому берегу снег, наметает сугробы. Ветер свистит по-разбойному, вольготно гуляет на сторожевых башнях, проносит порошу по городским стенам.
В такую пору караульные надевали овчинные тулупы до пят, нахлобучивали волчьи шапки-ушанки, ноги обували в высокие валяные катанки, а руки прятали в меховые рукавицы. Караульные топтались, пританцовывали, е высоты стен с завистью поглядывали, как воротние мужики отогревались у костра.
Лютые морозы навалились на землю Ростовскую, и это в феврале, какой на Руси бокогреем кличут.
Посмеивался народ:
— Вот те и бокогрей, береги носы и уши.
Тиун княжий велел топить печи в хоромах жарче, дров не жалеть.
— Долго такие морозы не продержатся, — говорил Матвей Иванович, — выдыхается зима. Лютуй не лютуй, а конец ей, на то и Сретенье, чтоб весна зиму поборола…
И впрямь, неделя минула, стих ветер, и потеплело. Поднялись воевода Свенельд и князь на угловую башню, что на запад смотрит и на озеро Неро, а за ним даль лесная темнела. Неподалеку от берега мужики пешнями лед прорубили, сети в полыньи завели. Борису видно, как темнеет вода и суетятся рыболовы. Вот они принялась вытаскивать невод, и вскоре на льду засеребрилась рыба. С берега подъехали сани с кошницами, мужики забросали в них рыбу и сети, направились в город.
Когда Свенельд с князем спустились с башни, воевода сказал:
— Я, Борис, зазвал не рыбной ловлей любоваться, то дело праздное. Ты — князь, и город крепить — твоя забота. Все ждал, сам ли доглядишь либо показать? Ан не увидел. А надо бы. Гляди, вишь, венцы на этой башне в негодность приходят, менять надобно. Кто пороком ударит, и рассыплется башня. Распорядись по теплу нарядить артель плотницкую.
Борис молча кивнул, а Свенельд продолжил:
— Ты, Борис Владимирович, не гость ростовский, а князь, и город тебе в княжение даден, о том постоянно помнить должно.
Борис на Свенельда не в обиде. На то великий князь и дал ему воеводу в наставники, чтоб поучал.
Князь с воеводой прошли мимо караульных у ворот. От ближних кузниц тянуло окалиной, стучали молоты. Борис сказал:
— Время обеденное, однако стучат.
— Зимой день короткий, засветло поспешают.
В хоромах тиун встретился.
— Никак, весной пахнет, Матвей Иванович? — заметил Борис.
— Пора!
— С теплом не грех бы и Глебу к нам наведаться.
— Глеб Владимирович, поди, и сам дни считает.
— А что, Матвей, — молчавший до того Свенельд спросил у тиуна, — как невеста?
— Бог милует, на хозяйку не жалуюсь.
— Те, Матвей Иванович, на судьбу грех пенять, — заметил Борис.