Страница 19 из 95
В соборе пахло топленым воском и стояла умиротворяющая тишина.
— В то далекое время, когда я жил в. Константинополе, я часто бывал в этом соборе, — сказал Анастас. — Здесь я впервые услышал голос Бога.
— Ты слышал голос Иисуса Христа?
— Бог триедин: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой. А сын Божий и есть Иисус Христос… Русичи не совсем очистились от поклонения Перуну. Они не бывали в храмах, подобных этому.
— Но ты запамятовал, иерей, Господь учил, что не в храме молитва, в душе, в чистой душе…
А потом настал день отъезда. При свете факелов русичи спустились по каменным ступеням в порт, по зыбким трапам перешли на ладьи, подняли якоря и налегли на весла.
Одна за другой потянулись ладьи из бухты в открытое море. В рассвете утра в туманной полосе проглядывался Царьград. А Борис подумал, о чем были мысли его матери Анны, когда она расставалась с Константинополем, отправляясь в неведомую и далекую страну Скифь?
Шли, держась берега. С полпути потянула попутка, паруса сытно вздулись, и ладьи бежали весело.
— Будем плыть и ночами, да следите за смотровыми огнями, — сказал Любечанин. — Ино потеряете друг друга.
— Коли так дуть будет, двое-трое суток — и в Корсуни окажемся, — заметил один из ладейщиков.
Иван Любечанин оборвал резко:
— Перуна не озли. То скажешь, когда в бухту войдем.
— Не поминайте идола, язычники, — проворчал иерей Анастас.
Под скрип уключин на ладье затянули:
С других ладей подхватили:
В то утро ничего не предвещало беды, она явилась враз, упал ветер, и обвисли паруса, звенящая тишина застыла над морем. Борис ничего не успел понять, как кормчий прокричал:
— Спускай паруса, на весла! Правь к берегу!
Замолк, а рулевые уже ладьи к берегу повернули. Тут где-то в выси завыл ветер. Закричали ладейщики:
— Верхний идет! Верхний!
— К берегу, к берегу поспешай!
— Сейчас рванет!
И снова всех перекрыл голос Любечанина:
— На волну, держи на волну!
А море уже вздыбилось, хищно вцепилось в ладьи, погнало в разные стороны. Небо почернело, день превратился в ночь.
Иерей опустился на колени, закрестился часто. Борис прошептал:
— Спаси, Господи!
— Услышь мя, Боже, усмири море засветло, — приговаривал рулевой.
Ураган свирепствовал, швырял, не ведая жалости, то поднимет ладью на гребень, то кинет ее ровно в пропасть. Много лет бороздил Любечанин море, но такое случилось с ним во второй раз. Тогда из пяти ладей только и спаслась его одна. А что их ждет сегодня?
И просил кормчий Бога, чтобы не допустил гибели княжича Бориса. Уж как наказывал великий князь:
— Береги, Иван, паче ока сына моего…
Ураган как начался, так и унялся мгновенно. Гнетущая безмолвная тишина навалилась на море.
— Эге-гей! — закричал Иван Любечанин. — Слышите? И ты, Федор, и ты, Нечай, и вы, все мои товарищи!
Но никто не отозвался. И каждый из ладейщиков подумал: «Ужли погибли?» Однако вслух такого не промолвил никто.
— Куда же нас пригнало? — сам себя спросил кормчий. — Здесь станем товарищей дожидаться.
Утро встретили в тревоге. Подул попутный ветер, но Любечанин не велел поднимать паруса. К обеду увидели ладью, а вслед за ней и другую. Только тогда Любечанин сказал:
— Поднимай паруса, даст Бог, остальные сами доберутся, море им ведомо…
К Херсонесу добрались тремя ладьями. Светило солнце, будто и не было того страшного дня. В гавани, защищенной высокими башнями, плавали челны, с рыбацких лодок в плетеных корзинах выгружали на берег улов. Рыба серебрилась, трепыхалась. Любечанин, окинув взглядом гавань, сказал с сожалением:
— Не вижу.
И всем было понятно, о чем он. Зазвенели якорные цепи, и Борис с Анастасом Корсунянином первыми ступили на берег. Отслужив благодарственный молебен, они через кованые железные ворота вошли в город, ходили узкими кривыми улочками мимо мастерских и лавочек ювелиров и резчиков по камню, чоботарей и иных ремесленников. За изгородями домики из ракушечника, обвитые виноградом и плющом. Тяжелые кисти черного и янтарного винограда оттягивали плети.
Молодой княжич и иерей бродили молча, подходили к желтым городским стенам и снова возвращались к торговой площади. Анастас Корсунянин вспоминал то давнее время, когда со стены пустил стрелу в лагерь русичей; а Борис увидел ту Корсунь, какую осаждали полки его отца Владимира Святославовича, пристань и причал, куда сошла Порфирогенита Анна и где ее ожидал будущий муж, великий князь государства, какое римляне именовали Скифией…
Спустя четверо суток ладья княжича вошла в устье Днепра. Широким рукавом потянулся днепровский путь. А по обе стороны его вольно разбросались плавни, где на блюдцах воды в преддверии заморозков начали сколачиваться огромные стаи перелетных птиц. Подчас они накрывали весь водоем.
— Вишь, птица зиму чует, — заметил Иван Любечанин. — Скоро, княже, с Киевом встретишься. Бог даст, пороги минем — и обнимешь великого князя Владимира Святославовича. Он, поди, заждался.
Отчего тоскливо Борису? Это чувство преследовало княжича от самого Константинополя. Тщетно искал он на то ответ. Может, оттого, что свидание с родиной матери всколыхнуло в нем воспоминания о ней? Анна в последние годы стала как бы незримо присутствовать с ним. Борису чудилось ее дыхание рядом с собой, ее шаги.
А может, грусть Бориса еще с того дня, как Глеб отъехал из Киева в Муром? Но ведь он понимал, рано или поздно им с Глебом предстояло расстаться. Вот и Борису по возвращении в Киев надо будет уезжать в Ростов, и эта мысль тревожила его. Покинет Киев и всех, к кому он так привык, хотя Борис знал, на своем княжении все обретет свой смысл. Но на то потребуется время.
Кого из воевод великий князь выделит ему? Спросил у него, но Владимир Святославович усмехнулся:
— Настанет день, тогда и узнаешь, а пока собирайся в Царьград, чать, сам меня о том молил. Я твоему желанию уступил, ибо вижу, любопытство обуревает тебя и рано или поздно оно погонит тя в дорогу. Так пусть это случится при моей жизни. А трудность пути тебе на пользу, лучше своими очами поглядеть, чем только слышать…
Прав был отец, многое из прочитанного Борисом прежде и слышанное от учителя повидал княжич. Убедился он и в надменности ромеев. Иерей Анастас говорил ему:
— Когда ты, княже, очутишься в Константинополе, император Василий пожелает посмотреть на своего племянника, ведь в тебе течет кровь Порфирогениты.
Однако базилевс не захотел признать его. Для божественного и несравненного императора Борис только русич, скиф. Нет, видно, ромеи признают разговор на языке оружия…
Перед началом пути, каким ходили варяги к грекам, а греки к варягам, ладья княжича Бориса приставала к острову, где прежде рос дуб, на котором язычники развешивали жертвоприношения Перуну. Того дуба на острове уже нет, его срубили по приказанию Владимира Святославовича, но вокруг поднялась молодая поросль, и христиане-русичи все еще продолжали ублажать дарами прежнего идола. Иван Любечанин пояснил Борису:
— Мы, княжич, к Господу с молитвой, а к Перуну с подношением. На всяк случай…
Тяжелый и опасный путь через водовороты преодолели уже в студеной воде, и, когда остался позади последний порог, ладейщики вздохнули:
— Теперь дома!
— До первых заморозков успели.
А зима и впрямь близилась, о ней напоминали утренние туманы. Они ложились с рассветом на луга, на Днепр и держались до полудня. Плотный и липкий, он мешал ладейщикам. Паруса не заглатывали ветер, и приходилось идти на веслах. Когда ладейщики увидели Киев и городские укрепления, они вздохнули облегченно.