Соборная площадь

— Слава тебе, Господи, пронесло, — привалилась она к стене. — Думала конец, едва не задушил. Цепляется, сволочь, за шею, дай водку и все.

— Не надо было запускать, — буркнул я. — Славка писал, чтобы в дом не приглашала.

— Не надо было тебе пить, — с раздражением отрезала старуха. — Ты в доме, кого мне бояться. Живот разболелся, с солью, видите ли, поможет. Не выпил бы, хватило и ушли бы по человечески. Они ж блатные, лагерники. Удавят и не обернутся.

— Выходит, я во всем виноват, — растерялся я. — Думал, приеду, курить брошу, но с такими приколами вряд ли. Водка на глазах в ящиках, всякая мразь, алкашня позорная, уголовники в ночь — полночь в двери ломятся. Ты не боишься, что дебилу взбредет в голову и он за бутылку пристукнет? Одна живешь, пока соседи услышат…

— За меня не переживай, если что, топорик под рукой, — перевела дыхание мать. — Каждая собака знает моего Володю, боятся его. А ты, вот, в штаны, небось, наклал, ростовчанин долбанный. Примотал, ограбили его. Дал бы в рыло как следует, чтобы дорогу к твоему дому забыли. Нет, сынок, отец был жестокий, братья в него пошли, тоже за себя постоять могут. А ты какой-то рыхлый.

— По твоему, я на каждую скотину с ножами бросаться должен? Убивать? — совсем опешил я. — Разве быдлу что-то докажешь? Хоть убивай, хоть не убивай, отряхнется, пойдет потрошить следующего, потому что животное.

— Убивать не надо, а сдачи дать нужно, — отмахнулась старуха. — Володя со Славочкой показали бы, как надо поступать. Ладно, смотрю, уже выпил. Нашел повод.

— Конечно, нашел. Надеялся здесь успокоиться, отдохнуть в тишине, сил набраться. Да, смотрю, везде одинаково.

— Ты надолго приехал? — неожиданно спросила мать.

— Не знаю, — растерянно развел я руками. — Как скажешь.

— Тогда пей, все-таки дома. Буду знать, что не валяешься под забором.

Она зашаркала в свою комнату, негромко скрипнула кровать. Пройдя на кухню, я достал спрятанную бутылку, плеснул в стакан. К горлу подкатывала обида. Не пришли бы уголовники, разве потянулся бы к спиртному. Наоборот, бежал от бесовского соблазна без оглядки. Все бросил, лишь бы не видеть этой гадости, не открывать вечно пьяным друзьям. Метался, стремился найти непьющую, некурящую женщину. Но даже хохлушка из-за проблем в семье, из-за нервотрепок с перевозкой колбасы, имела в кармане пачку сигарет. А наливал бы при каждой встрече, вряд ли отказалась бы. Тогда я держал себя в руках. Она это понимала, выходила курить на кухню. А тут, в жизни не сделавшая глотка вина, не переносящая дыма табака, мать сама взялась спаивать народ, продавать ему сигареты. В комнате полные ящики, забитые короба, куда ни сунься, везде бутылки, пачки. Даже початая «Столичная» рядом с початым же «Портвейном», не осиленные закадычными друзьями старухи. Обалденное везение.

Над входной дверью зазвенел звонок. Подождав немного и поняв, что мать не собирается подниматься, я пошел открывать. За порогом улыбалась подружка сестер, бывшая моя любовница Светлана. Много лет назад я спал с ней в ее квартире в двухэтажном бараке через дорогу. На другой стороне комнаты беспокойно ворочались в кровати дети — сын и дочь. Выглядела она прекрасно. Хорошая шубка, высокие сапоги, на голове меховая шапка.

— Сколько лет, сколько зим, — засмеялась Светлана. — Услышала, что прикатил, и решила проведать. В прошлый приезд, как поняла, шел с женой даже не поздоровался при встрече на улице.

— Проходи, — замялся я. — Наверное, был занят своими мыслями. Не жена, а сожительница.

— Какая разница. Сейчас один?

— Да. Ты потише, мать, кажется, не в настроении.

— Старуха рада мне всегда, — спокойно улыбнулась Светлана. — Где она, в своей комнате?

— В своей.

— Я чувствую запах вина. Там ничего не осталось?

— Выпьем, если мать не будет ругаться.

— Не будет.

Сняв шубку, Светлана прошла в комнату матери. Послышались оживленные голоса, сказавшие о том, что женщины действительно уважали друг друга. Вытащив из-под стола початую бутылку портвейна, я поставил ее на стол посреди тарелок. Собрав объедки, выбросил их в мусорное ведро, нарезал колбасы, сыра. На душе было противно, даже встреча с когда-то нравившейся Светланой не принесла особой радости. Сорвался. Скрипнула дверь. Светлана прошла на кухню, поставила рядом с портвейном бутылку водки.

— А ты говоришь, не в настроении, — улыбнулась она. — Старуха меня всегда уважит. Чего растерялся, наливай, за встречу.

Она запьянела быстро. Стало ясно, что несмотря на цветущий вид, женщина давно превратилась в алкоголичку. Как ни старалась поддержать веселое выражение лица, глаза выдавали внутреннюю усталость. В приятном тембре появились жалобные ноты. А когда-то вместе с сестрой Людмилой они исполняли на два голоса песню: «За окном сентябрь провода качает, за окном с утра серый дождь стеной. Этим летом я встретилась с печалью, а любовь прошла стороной…». И печаль обеих казалась надуманной, потому что вокруг было полно молодых красивых офицеров, табунами бегавших за их длинными ногами и модными юбками, готовых на все, даже на немедленную роспись в ЗАГСе. Девочки симпатичные, стройные, длинноволосые, постоянно следящие за собой. Вина в военном городке днем с огнем не найдешь. Чистота, благородство в отношениях, на улицах идеальный порядок — окурка не валялось. Все ушло. Теперь самогонкой, дерьмовым пойлом хоть залейся. Грязь, мат, нищета, поломанные скамейки, осколки от бутылок. Даже возле штаба дивизии.

— Расформировали часть, сократили наших ясных соколов. Кто на гражданку подался, кого в горячие точки отправили. От прежней дивизии и полка не осталось, — как-то сгорбилась Светлана. — Потихоньку спиваемся. Работы нет, держимся за старые места как за соломинку. Зарплата мизерная. Не успела я обрести свое счастье, заторчала в ранге офицерской шлюхи. Надо было с Людмилой уехать, пока еще переводы оформляли. А теперь ракетные шахты почти все законсервированы. Третий пояс обороны Москвы, как таковой, перестал существовать. Помнишь, на пропусках разных животных штамповали? Кругом патрули, охрана. Сейчас ворота города открыты настежь, поперли скотники из ближних деревень, которых до этого в грязных резиновых сапогах к забору не подпускали. А мы привыкли к веселой светской жизни с глотком шампанского, сухого «Старый замок», гитарным переборам в офицерских салонах. Подкладываешься иногда под колхозника, куда деваться. Детей кормить как-то надо. Единственное, что урвала, квартиру большей площади. Хоть с бараком рассталась.

Мы выпили еще. Сходив в свою комнату, я принес пару шоколадок. Детям. Светлана засобиралась. Свернув из клочка газеты пробку, заткнула недопитую бутылку водки, сунула в карман висевшей в прихожей шубы.

— Проводишь? — обернулась ко мне.

— Конечно, это моя обязанность.

На пороге комнаты появилась мать, критическим взглядом окинула нас обоих:

— Светлана, прощу тебя, больше не наливай ему, — устало поморщилась она. — Еще завалится где, ищи потом. Или ночью начнет колобродить.

— Ни в коем случае, — незаметно подмигнув, заверила та. — Немного пройдемся и отправлю домой.

На улице потрескивал мороз. В Ростове в первых числах марта обычно появлялись лужи талой воды. Здесь высокие сугробы под лунными лучами отливали синевой, под ногами похрустывали заледеневшие гребешки. Было пустынно и холодно. Перекресток погрузился во мглу, лишь кое-где на широкой короткой улице, на столбах, светились лампочки. Взяв Светлану под руку, я вжался в ее теплую шубу. Осеннее пальто не задерживало тепла.

— Холодно у вас, — поежился я. — Глухо, как в танке. Я провожу тебя до дома.

— Хочешь посмотреть новую квартиру? — грустно усмехнулась она. — Вряд ли доставит удовольствие. Кстати, не желаешь послушать новость о своих братьях? Все равно расскажут.

— Какую?

— Славик переспал со мной. Я долго его избегала, но он достал. Тогда я сказала, что ты лучше, добрее, благороднее, что-ли. Больше он не приходил. Володя тоже добивался, приглашал работать в ларек. Я отказалась, семья, дети. А может, просто хотел поддержать. Не знаю.