Соборная площадь

— Кому бы слиться, — мучился Аркаша. — Опять сорок пять чеков.

— Ты разве не думаешь оставлять? — повернулся я к нему. — Говорят, после приватизации сбербанки будут принимать по номиналу.

— Говорят в Москве кур доят, а я пошел и сисек не нашел, — раздраженно схохмил тот. — Знаю, буквально через несколько дней что-нибудь придумают. Но что! Какие гарантии! У нас же всё через жопу. Предложат, например, пожертвовать на детские дома, или отдать в помощь голодающему Кавказу. Как поступили с облигациями, не помнишь? В сундуке у предков их больше сотни, до сих пор не оплачены. А с обменом денег? Набили мошну за счет бывших союзных республик да припрятанных чулков. А с обесцениванием вкладов граждан! Кто-то всю жизнь копил — на бобах остался.

Я задумался. Информация, полученная от Виталика, показалась неубедительной. Действительно, создадут общероссийский благотворительный фонд для поддержки бомжей, и привет скупленным за собственные деньги чекам. Вместо того, чтобы пощипать директоров солидных фирм, снова переложат проблемы на плечи малоимущих слоев населения. Я, ладно, выкручусь, Аркаша со Скрипкой тоже. Семейный подряд и Пиджак тем более, хотя постоянно отдавать государству лично заработанное надоело хуже горькой редьки. Всю сознательную жизнь откупались за право на существование. А работяга, крестьянин, для которого ваучер вроде надежды на светлое будущее? Впрочем, как раз эти люди расстанутся с ним безропотно. Они так и не поняли, для чего их выдали.

К четырем часам дня чек стойко завис на отметке в тысячу рублей, но никто им практически не интересовался. Обложившись батареями шампанского и марочного коньяка, подогретые ребята разбрасывали над беснующейся толпой потенциальных владельцев ценных бумаг гудящих «шмелей», подкидывали под ноги оглушающие оружейными выстрелами чудеса современной пиротехники, в виде толстеньких коротких, похожих на предохранители для пробок, палочек, концы которых поджигались обыкновенной спичкой. Гром, треск, снопы искр, крики, испуганные взвизгивания — все смешалось в дикую какофонию. Вместе с нами похороны ваучера праздновали сотрудники городских и районных отделений уголовных розысков, сексоты областного управления, базарные менты, кидалы, мошенники, валютчики и просто подвалившие на дурняка малознакомые лица. Дернув пару стаканов шампанского, я неожиданно для себя начал скупать чеки у каждого предлагавшего, правда, не дороже трех тысяч рублей. Буквально за полчаса интенсивной деятельности собралось пятьдесят четыре ваучера.

— Все, граждане, — с трудом вырвался я из обступившей меня толпы. — Больше денег нет.

— У тебя их мешок, — сдувая с губ мокрые волосы, попыталась возразить женщина с раскрасневшимся лицом.

— Чужие, — уперся я. — Неприкосновенный запас.

— Бери, дурак, пока дают, найдешь, куда приткнуть. Хоть вы поживите, если мы не умеем.

— Не уговаривайте, — отступил я за спины ребят. — Пройдите в базар, там еще принимают.

Толпа быстро рассосалась. Коля поднес мне стакан с шампанским, Серж — приличный кусок сухой колбасы.

— За конец приватизации, — провозгласили они тост, подняв свои кружки. — За нас, писатель, за то, что устояли в этом аду, дошли до финиша.

Мы чокнулись, опрокинули содержимое тары в рот. Крякнув, я вцепился зубами в колбасу. Жрать хотелось как собаке.

— Зачем ты набрал столько ваучеров? — спросил Коля.

— Понятия не имею, — промямлил я. — Когда выпью, свои действия уже не контролирую.

— Сдай срочно, иначе заторчишь.

— Кому?

— На базаре Фофа по четыре тысячи скупает. У своих.

— Пусть лежат, деньги небольшие.

Подошли Аркаша со Скрипкой, пригубили по полстакана тоже. Где-то с час мы балдели, отдыхая душой и телом.

— Снова за книжки возьмешься? — поинтересовался Скрипка.

— Каждый день думаю, — кивнул я. — Роман давно уже начал, листов десять написал. Надо бы закончить.

— Десять листов всего? Мало.

— Книжных, — пояснил Аркаша. — Двести двадцать страниц на печатной машинке. А если взять книгу, то дели почти на два. Примерно сто десять, значит.

— А-а, тогда нормально. — согласился Скрипка. — А я снова на базар, буду скрипки покупать, монеты, доллары.

— А говорили, что разгонят, — пожал я плечами.

— Кто разгонит? Не выдумывай. У меня справка на скупку монет и музыкальных инструментов.

— Старый волк, — ласково потрепал его по плечу Аркаша. — Так, ладно, с вами хорошо, а без вас лучше. Пора по домам, а то заведемся — все можем потерять. Вон, опять гонцов посылают.

Бригада Сержа сбрасывалась на очередную порцию спиртного. Нестерпимо захотелось выпить, но я взял себя в руки. Нужно было заехать к Людмиле, сообщить ей о конце приватизации. Может, разрешит в честь праздника выпить с дедом бутылочку коньяка. Дочери позвонить тоже надо, а потом дело будет видно.

— Ты идешь? — повернулся ко мне Аркаша.

— Естественно, иначе здесь до утра проторчишь.

— Наконец-то слышу разумную речь, — усмехнулся тот. — Чеки не слил?

— Нет. А ты?

— Избавился, по пять тысяч. Меченый забрал.

— Постой, тогда я тоже сгоняю.

— Пять минут даю. Если он уже не ушел.

— Хорошо, не жди меня. Все равно к Людмиле еще нужно заехать.

— Тогда пока. Встретимся, надеюсь.

Пожав друг другу руки, мы разошлись. К ребятам я подходить не стал, чтобы не возбуждать желания, сразу направился в центр базара. Меченого на месте не оказалось, но двадцать четыре чека согласился взять его напарник. Получив деньги, я заспешил на троллейбус. По груди разлилось теплое чувство умиротворенности, которого на протяжении последних лет не испытывал ни разу. Заскочив в магазин на углу Буденновского проспекта и улицы Текучева, купил гостинцев, банку зернистой икры, бутылку болгарского коньяка «Слънчев бряг». Пока добирался до дому Людмилы, несколько раз представил себе ее радость. Она не хотела, чтобы я работал на базаре, считая, что именно это обстоятельство является причиной многодневных неконтролируемых загулов и всех связанных с ними неприятностей. Теперь все позади. Людмила действительно встретила меня приветливо. Отступив в сторону, пропустила в вечно темный, заваленный старым барахлом, коридор. Жильцы постоянно экономили на электролампочках, даже в туалете свет горел не всегда. Пройдя в крохотную комнатку с убогой обстановкой, я наклонился над детской кроваткой. Данилка выплюнул соску, уставился долгим взглядом. Затем, поагукав в ответ на глупое мое мычание, снова занялся свисавшими с протянутого поперек кровати шнурка игрушками.

— Закончили? — убирая с постели детские вещи, спросила Людмила.

— Да.

Я устало опустился на край матраца, больше сесть пока было не на что. Старенький, едва дышащий стул, притащенный Антоном со свалки, пластмассовый стол, дореволюционный холодильник с дверцей, державшейся на одной петле, сервант чуть не на подпорках. Стекла в него, как и в окно, вставлял я, мебель чинил, полки прибивал тоже. Слава Богу, телевизор пока работает, кровать новая, не развалится. Сам на Военведе выбирал. А входную дверь в комнату, обитую прессованными картонными, закрашенными белой краской, листами, ремонтировать бесполезно. Ее нужно просто менять. Убогость обалденная. Как люди прожили всю жизнь, на что тратили деньги. У матери с отцом по сорок лет трудового стажа, у самой Людмилы больше десятка лет. Один ребенок — сын, он же внук — Антон. Теперь, вот, Данилка. Но его в беспросветную нищету, в обиду давать нельзя.

— Ты уже выпил?

— Да, с ребятами, — я разложил на столе гостинцы. — Может, к деду зайти? Я прихватил бутылочку в честь ударного завершения офигенной государственной аферы.

— Отец сдал совсем, — вздохнула Людмила. — Который день не выходит из своей комнаты.

— Почему не обратился в госпиталь для фронтовиков? Он воевал, ветеран войны и труда.

— Его госпитализировали по скорой. Сбежал. Не хочет, не верит.

— Дела… Тогда давай отметим с тобой.

— Я уже говорила, что пьянок здесь не будет. Сам отмечай, у себя дома.