Соборная площадь

В данный момент это предложение меня устраивало. Больше торопиться было некуда. Чтобы снять напряжение от последних неласковых слов Людмилы, я переменил тему разговора:

— Представляешь, еле проскочил. Только позавчера удалось слить все чеки на сотню тысяч рублей выше покупной. Едва не влип на сто шестьдесят восемь ваучеров. Многие ребята влетели на десятки миллионов.

— Тебе это не грозило, свои миллионы ты давно пропил, — равнодушно пожала плечами Людмила.

— Почему ты так считаешь? Я тоже мог вляпаться лимона на полтора, если бы не подсуетился, — возмутился я. — А на всем пакете на пять с половиной.

Хмыкнув, Людмила полезла в холодильник за детским питанием. Пришла пора кормить ребенка. Этот процесс у нее был расписан буквально по минутам. Привычно поддев ногой дверцу, закрыла ее, выставила на стол многочисленные баночки и коробочки. Ни радости от моего удачного выхода из двухгодичной авантюры, ни интереса к дальнейшим планам. Как всегда в таких случаях, я ощутил некоторое неудобство, странную неуверенность перед зависящей именно от меня женщиной. Это обстоятельство раздражало, словно сидящая на куске хлеба Людмила не нуждалась во мне вообще. Покашляв в кулак, я вытащил из сумки деньги. Отсчитав несколько сотен тысяч, положил их на стол:

— Хорошо, я вижу, ты сейчас не в настроении. Пойду. Сегодня интересная программа по телевидению.

— Я просто готовлюсь кормить ребенка, — выливая содержимое одной из баночек в кружку, не оборачиваясь, сказала Людмила. — Когда придешь?

— Не знаю. Надо просмотреть кучу рукописей, восстановить старые связи в редакциях газет и книжных издательств.

— Литературой хочешь заняться? Это было бы то, что надо. Зачем оставляешь столько денег? Самому понадобятся.

— Купишь что-нибудь Данилке, себе, Антону. Пока.

Поцеловав сына в пухленькую щеку, я шагнул к двери.

— Не пей.

Возле магазина кучковались друзья — приятели. Не ответив на приветственные возгласы, я поспешил домой. В квартире, пересчитав бабки, сунул их в одно место, ваучеры в шифоньер и откупорил бутылку с коньяком. Не успел проглотить вторую рюмку, как зазвенел звонок. Но теперь мне было все равно. Привычное ощущение освобождения от рабских оков распирало грудь. Уже после пропуска первой рюмки я был готов посетить «пьяный пятачок» на площади перед магазином. Но коли пришли сами — добро пожаловать, двери собутыльникам открыты всегда…

Опомнился я аж через две недели. Сердце работало с перебоями, руки и ноги противно дрожали, волны беспричинного страха перекатывались одна за другой, заставляя обливаться липким противным потом. Не в силах больше находиться в засыпанной осколками от пустых бутылок и хрустальных рюмок комнате, я вышел на улицу. Возле доминошного столика разговаривали друг с другом Сэм, казак со второго этажа, и дядька Лешка, тоже каменнобродский казак с третьего этажа нашего подъезда. Больше погутарить было практически не с кем. Во многих квартирах давно кишели армяне, грузины, азербайджанцы и прочие беженцы с охваченного раздорами маленького, но, временами казалось, необъятного Кавказа. Странно, русских людей оттуда выживали, убивали, а беженцами считались коренные жители горных аулов.

— Трясет? — сочувственно поцокал языком Сэм.

Дядька Лешка с интересом присмотрелся ко мне. Он пил в течении всей жизни каждодневно, не ведая ни о похмельных синдромах, ни, тем более, белых горячках.

— Ну, как собаку, — отстучал я зубами» танец с шашками». — Надо побегать по поселку, чтобы с потом выгнать эту дурь.

— Не поможет, — авторитетно заявил дядька Лешка. — Вмажь стакан вина или сто пятьдесят граммов водки. И в постель.

— Это новая пьянка.

— Тогда трясись до посинения.

— Вертолетчик уж натрясся, — насупился Сэм. — На том свете опохмеляется.

— Как! — ахнул я.

— А так. С утра опохмелиться было не на что, пошел подзаработать. В обед ребята налили ему стакан водки, он глушанул ее сразу. Плохо, плохо. Повезли домой. Пока скорая приехала, он уже дуба дал. Кровоизлияние в голову.

— Когда?

— Да ты в умате был. Мы к тебе приходили звать на похороны. Несколько дней уже прошло.

— Так что сбегай, купи бутылку и потихоньку отходи, — сумрачно посоветовал дядька Лешка. — Иначе труба. Полмесяца, считай, бухал. Соседи уж бояться начали, что и тебя кондрат хватит. Писатель, жалко. Юрка Возовик на день по два раза заглядывал.

— Царь?

— Он самый, — подтвердил Сэм.

Я поднял голову к небу и только сейчас заметил, что уже поздний вечер. В безоблачном густо-синем бесконечном пространстве проявились первые бледные звезды. Вот почему во дворе пусто. Собутыльники тоже испарились. Новая волна страха оттого, что в таком состоянии придется провести ночь одному в пустой комнате, хлестнула по ногам, животу, груди. Сердце заныло, зашлось неровным кашлем. С семнадцати лет меня мучила гипертрофия левого желудочка, мешая не только спокойно засыпать от частых срывов нормальных сердечных сокращений, но ни на минуту не забывать о смерти. Развернувшись, я помчался на остановку транспорта. Скорее к Людмиле, там Данилка, там тихо и спокойно как в монастыре.

— Отходняк? — открыв дверь, сразу определила Людмила. — Снова все простыни будут мокрыми, хоть выжимай.

— У тебя валерьянки не найдется? — проходя в комнату, попросил я. — Не могу, колотит всего.

Она пошарила по полкам в серванте. Сын уже спал, раскидавшись на пеленках маленьким лягушонком. Влив в поданный стакан пол-пузырька, я запил горькую настойку водой и откинулся на подушку. Людмила присела на край кровати, погладила по волосам, по груди. Сколько раз под этими неназойливыми движениями отступали тревоги, сомнения, по телу разливалось приятное ощущение спокойствия. Сидящая рядом женщина просто делала чудеса, редко доступные другой из ее племени. Вот и сейчас дрожь в руках и ногах потихоньку исчезла. Но сердце продолжало колотиться громко, напряженно, не давая бесконечным мыслям покинуть голову. От этого кошмара было единственное, не раз испробованное средство. Обхватив Людмилу за талию, я завалил ее рядом с собой, сорвал узенькие трусики, которые она надевала всегда, прежде чем лечь со мной в кровать. Я старался долго, обливая липкими ручьями и Людмилу, и простыни, и подушки. Временами казалось, что пришел конец бытия на грешной земле. Грудь разрывалась пополам, сознание уплывало в сторону. Только мышцы автоматически сокращались и расслаблялись. Наконец Людмила развела обхватившие меня за плечи руки, разбросала их в разные стороны:

— Больше не могу, — горячо прошептала она.

Сделав над собой усилие, я завершил половой акт и уткнулся лицом в ее пахнущие лавандой густые черные волосы. София Ротару, когда выплеснула с экрана песню об этом цветке, кажется, попала точно в цель. От немногих женщин исходил иной запах. Но от волос Людмилы он был тоньше, специфичнее — ненавязчивый степной с примесью диких трав. Ростовский.

Минут пятнадцать мы не могли шевельнуть ни одной частью тела. По коридору в комнату деда прошлепала домашними тапочками мать Людмилы. Антон спал вместе с бабкой. Громко скрипнула старая, поломанная дедом по пьянке дверь. Отстранившись, Людмила одернула коротенькую нижнюю рубашку и затаилась. Я натянул одеяло на подбородок, чувствуя, что почти полностью освободился от мерзких ощущений, что подкрадывается полусонное тепло. Через минуту дверь скрипнула снова, в комнату негромко постучали:

— Вставай, Люда, отец умер, — донесся бесконечно усталый голос матери. — Уже руки холодные.

Некоторое время мы лежали молча. Значит, пока нас носило по волнам любви, душа деда расставалась с телом. Страшновато было думать о том, что именно также произошло тогда, когда умирала жена соседа с третьего этажа. Та квартира все-таки находилась на расстоянии, от нее отделял целый этаж, здесь же все произошло за стеной напротив. В окно влетали синие лунные лучи, тихо мерцал на стене ночной светильник в виде трех разноцветных пластмассовых тюльпанов. Я посмотрел в сторону кроватки. Обычно дети чувствуют приближение смерти близких родственников, пользуясь космическим банком данных. Позже связь постепенно утрачивается. Может быть, Данилка выплакался днем, потому что сейчас он мирно посапывал.