21 день

Дядюшка Пишта высвободил мне место рядом с собою на облучке; когда мы оставались одни, лошади переходили на шаг, словно знали, что сейчас у нас начнется доверительный разговор, охватывающий широкий круг тем от незаконнорожденного ребенка Юли Лакатош до преимуществ контрабандного табака.

Дядюшку Пишту в первую очередь интересовала возможность приобретения табака из-под полы.

— Дедушка твой все еще этим табачком пробавляется?

— Да, дядя Пишта. Когда мы были в Капоше, ему как раз должны были принести.

— Хорошо бы он догадался взять его листом, я навострился резать лучше, чем в любой табачной лавке. Ну, и мне, глядишь, малость перепало бы.

— Я скажу дедушке, дядя Пишта. А у меня сигара есть!..

— Вишь ты! — одобрительно заметил дядюшка Пишта, мой надежный сообщник по части мелких шалостей и недозволенного катания на лошадях.

Утро было в самом разгаре, пронизанное всеми ароматами лета и ослепительным солнечным сиянием. Лошади плелись шагом, но за повозкой все равно тянулся пыльный шлейф, и жар солнечных лучей пробирался ко мне под одежду.

Впереди нас по дороге брел кто-то с большим узлом на спине.

— Вроде как Юли Немая, — высказал предположение дядюшка Пишта, а я гадал про себя, подвезем мы ее или нет, потому что с этой Юли семья наша находилась как бы в ссоре. Несмотря на свое прозвище, Юли, в сущности, не была немая, хотя с речью у нее, конечно, было не в порядке. Ее судорожные горловые звуки с трудом можно было разобрать, но за неимением другого занятия она разносила слухи по селу и снабжала тетку Луйзи, а отчасти и бабушку свежими сплетнями. Однажды она впутала нашу семью в какие-то гнусные пересуды, и матушка при всей своей кротости буквально выставила Немую из дому, нанеся тем самым смертельную обиду тетке Луйзи. Это случилось в давнем прошлом, но на том дело не кончилось, поскольку бабушка втихомолку продолжала пользоваться услугами Юли: по вечерам, с наступлением темноты, убогая болтунья через сад дядюшки Цомпо пробиралась к нам под окошко.

По этой причине и произошла очередная беда, виновником которой отчасти оказался я, а точнее, Эржебет Батори, кровожадная хозяйка замка Чейте.

Как я уже упоминал, в прошлом году я за десять крейцеров приобрел на ярмарке эту потрясающую книгу, где чуть ли не на каждой странице происходили кровавые убийства и прочие кошмары. Вне себя от страха и волнения я упивался вечером у окна этим чтивом, когда буквально у меня под ухом в темноте раздался дребезжащий голос Юли.

Откуда было знать ей, бедняге, что я в этот момент находился в ванной комнате Батори, где свершалось убийство шестнадцатой по счету молоденькой девушки… С перепугу я заорал так, будто это меня резали, и, опрокинув столик с лампой, полуживой от страха ввалился в кухню.

Разумеется, все наши секреты выплыли наружу. Мама с бабушкой целую неделю не разговаривали, но затем помирились, так как бабушка пообещала в дальнейшем не прибегать к этому источнику информации.

Об этой неурядице, конечно, знал и дядюшка Пишта и сейчас испытующе косился на меня. Тем временем мы догнали злополучную тетку, которая, обливаясь потом, тащилась с узлом по жаре. Я машинально схватился за поводья, что держал дядюшка Пишта.

— Садитесь, тетя Юли!

До самого дома мы и словом не обмолвились, но сейчас, оглядываясь назад из полувековой дали, я словно вижу перед собой увлажненные, благодарные глаза несчастной старухи.

Отец с матерью отбыли после обеда, и с тем же самым поездом приехали мамины родители. Какое-то время мы с тетушкой Кати главенствовали в доме, но не воспользовались своей свободой, а дружно вздыхали и наперебой утешали друг дружку, ничего мол, пройдет. Понять не могу, чего мы так боялись, ведь капошская бабушка была незлым человеком, могла в случае необходимости даже проявить сердечность, но отогреться возле нее душой — хотя бы на минуту — было невозможно. Для нас, взращенных в атмосфере открытых, добросердечных отношений, она до самой своей смерти так и оставалась дочерью улана-австрияка. Конечно, мы не формулировали для себя эти мысли так четко, но чувствовать — чувствовали. Она оставалась далека от нас, даже когда старалась быть приветливой, и почти нельзя было услышать от нее добрых слов, после которых тотчас не наступило бы холодное протрезвление. Она не умела — да и не хотела — расслабиться. Возможно, мы нашли бы общий язык, говори мы все по-немецки? Кто знает!..

Я поднялся на чердак проведать своих друзей, но к шкатулке и прикасаться не стал. Трудно было собраться с мыслями, и ответы на них — тихие вздохи и шорохи — раздавались изредка и скупо.

— То бывает полно, а то пусто, — зевнул кувшин с отбитой ручкой. — Хорошо, когда в тебе молоко, хуже, если уксус. А в конечном счете выплеснут и то, и другое.

Я не многое уразумел из этих высказываний.

— Не хочешь почитать письма, мальчик? — качнулся замок и тотчас встал на место, будто это и не он вводил меня в соблазн.

— Ну уж нет! — скривил я губы.

— Эта немка неплохая женщина! — скрипнуло кресло. — Чистюля, аккуратистка, и куличи печет замечательные. Вот только душа у нее немецкая, что поделаешь. И первого мужа своего она забыть не может.

— Правда?

— Правда, но об этом не принято говорить. Первого мужа она больше любила и дочку свою от первого брака тоже любит больше: та в мать уродилась. Но вас она не подведет… Дедушке твоему надежная жена и никогда не лжет.

— Ах, ни в одном приличном обществе без тонкой лжи не обойдется, — взволнованно заерзала нижняя юбка. — Только этого не хватало — выкладывать все, как на духу!.. Легкие увертки да экивоки так же необходимы в общении светским людям, как близким друзьям — полнейшая искренность.

— Не слушай ее, сынок. Ведь вот и среди юбок-то лишь одна нижняя на язык не воздержанна. А иной раз помолчать не грех, — скрипнуло кресло. — Моя хозяйка сколько раз промолчит, бывало, хотя могла бы и высказаться. Если нечего путного сказать, то лучше промолчи, сынок. А там, глядишь, и прошел момент, когда поневоле соврать пришлось бы…

«Никогда не вру без надобности, — подумал я. — Но зато уж если надо…»

Тут наступило всеобщее молчание, и я поднялся.

— Ты все же по возможности заглядывай к нам, сынок, — приветливо махнула мне шляпа дяди Шини. — А если раскричится старая ведьма…

— Что за вульгарный тон! — возмущенно дернулись гусарские штаны. — И по отношению к даме… Только от бродяги какого-нибудь и услышишь…

— Да она вовсе никогда и не кричит, — расстроенно сказал я. — Лучше бы уж разок как следует раскричалась… — я начал спускаться вниз, но еще услышал, как дорожный посох дяди Шини пробурчал:

— Бродяга!.. Господи, хоть бы довелось еще побродить по свету! Я согласен идти об руку даже с этим мальчиком — все равно куда, лишь бы стучать и стучать по дорогам под пальмами Сицилии, в дубравах Польши, сосновых борах Германии или под родными акациями…

— Из мальчика бродяги не получится, — гулко ухнул дымоход.

— Очень жаль! — колыхнулось сорочье перо. — Очень жаль! Ведь мог бы стать счастливым человеком…

Солнце стояло еще высоко, когда подкатила коляска и мы с тетушкой Кати вытянулись в дверях, как школьники перед отцом…

Бабушке мы поцеловали руку.

— Mein Kind,как ты вырос! Осторожно, Кати, не разбей…

— Здоровый вид у тебя, Пишта, сынок, — сказал дедушка и не больно щелкнул меня по макушке. — Цел у тебя нож из старой косы? — затем обратился он к дядюшке Пиште.

— А то как же, господин старший лесничий! Вчера наточил, думаю, вдруг пригодится…

— И хорошо сделал. Я тебе скажу, когда надо будет.

Дедушка с бабушкой вошли в дом.

В моем присутствии явно не было никакой необходимости, и все-таки я околачивался на виду, причем, по случаю приезда родственников, разодетый в парадный костюм и в ботинках.

— Тебе что-нибудь нужно, детка?

— Бабушка, можно мне раздеться?

Бабушка перестала выкладывать вещи из чемодана.