21 день

— Как ты добр, мальчик, — благодарно колыхнулось перо.

— Спасибо, мальчик, — шепнула и шляпа. — Рады будем видеть тебя и на будущий год, знай, что мы полюбили тебя…

«Почему же на будущий год? — подумал я. — Можно ведь приходить сюда и зимой. Правда, зимой на чердаке холод…»

— Холод и безмолвие, — вздохнул дымоход, и настала такая тишина, что я невольно содрогнулся. И в этой тишине было слышно, как кто-то тихонько открывает дверь чердачного хода.

Мне сделалось не по себе. Отца дома нет, кроме него на чердак никто не ходит, а тем более крадучись…

Кто-то тихой, шаркающей походкой поднимался наверх, и у меня осталось времени ровно столько, чтобы юркнуть за дымоход, где было темно и чуть пахло сажей.

Шаги приближались, и взгляд мой напрягся в испуганном ожидании.

— Бабушка! — мысленно вскрикнул я.

Поднявшись на последнюю ступеньку, она остановилась передохнуть, поправила очки, подслеповато щурясь и примериваясь к незнакомым расстояниям и предметам, а затем направилась к шкатулке. В руках у нее была пачка писем.

«Сейчас она обнаружит, что шкатулка открыта!» — подумал я, и от страха ноги у меня подкосились. Но бабушка этого не обнаружила. Ключ повернулся в замке, замок открылся, и бабушка подняла крышку шкатулки. Она вздохнула и склонилась над шкатулкой с такой печальной и неизбывной нежностью, будто взирала в глубь людских сердец. Руки ее перебирали листки бумаги ласковым, заботливым движением, а затем она бережно опустила крышку. Замок тихонько щелкнул, но бабушка какое-то время постояла, не сводя глаз с закрытой шкатулки, после чего повернулась и, сутулясь, побрела вниз.

После ее ухода осталась плотная напряженная тишина.

Прислонившись к дымоходу, я обождал, пока внизу хлопнула дверь, затем с тяжелым сердцем подошел к шкатулке.

Шкатулка была заперта!

Тишина вокруг меня сделалась прохладной, лишь дождь барабанил по черепичной крыше, и этот звук слегка напоминал удары мягких комьев земли по крышке гроба.

Я еще раз прикоснулся к замку: он был холоден и поистине замкнут.

Оглядевшись по сторонам, я с отчаянием опустился в прабабушкино кресло.

Тишина, тишина и мерный, чуть слышный, холодный стук дождя.

Бронзовый крючок неподвижно свисал с балки, гусарские штаны, заношенные и пыльные, лишены всяческой живости и лоска, сапоги покрылись плесенью от дождевой сырости, посеревший от времени шелк на нижней юбке расползался, а мышонок шнырял по полу, будто и вовсе меня не замечая.

Сердце мое тоскливо сжалось.

— Что все это значит? — мучительно думал я, и никто не отзывался на мои думы. Лишь через какое-то время старое кресло сжалилось надо мной.

— Шкатулка заперта, наш мальчик… Осень наступила, приближается пора туманов и тишины, великой и долгой. И в такую пору мы предпочитаем остаться одни… погрузиться в сон и воспоминания, думать о былом и о той своей жизни, которая не имеет ничего общего с внешним миром.

— Аминь, — прошептала веревка, когда-то давно препоясывавшая монашеское облачение, а затем все стихло — ни движения, ни шороха.

Когда я проснулся на следующий день, за окном ослепительно ярко светило солнце, и на душе было так же светло и радостно, да и не удивительно: ведь сегодня мне предстояло торжественно «перейти» в третий класс. На мне новые сандалии и белые носки, но, к сожалению, всего этого великолепия не видно, потому что мы стоим за партой. Помещение все лето не проветривалось, и воздух тут спертый, но в стенах класса гулко раскатываются слова гимна.

Учитель стоит за кафедрой и поет вместе с нами. Затем после короткой паузы делает нам знак садиться.

Петер сидит рядом, и это действует на меня успокаивающе. В одном помещении собраны третий, четвертый, пятый и шестой классы; девочки сидят слева, мальчики — справа. Всего нас человек сто.

Затхлый воздух класса постепенно начинает пропитываться людским запахом.

В классе стоит гул, но постепенно он стихает.

— Дети мои, здесь, в школе, вы многому можете научиться, но это лишь основа знаний. Будьте честными и порядочными, а остальному вас научит жизнь — каждого в особицу… когда не будет рядом с вами ни учителя, ни сотоварищей-учеников…

Учитель произносит свое напутствие нам, а я в тот момент думаю о том, что я уже немало знаю о жизни, ведь меня многому научили и старые письма, и тетушка Кати, и мои грезы наяву, и чердачные друзья-приятели. А приобрел я эти знания — в одиночку, сам по себе.

Учитель все еще говорит; в мою сторону он не смотрит, и постепенно я тоже сделаюсь для него посторонним, как все остальные, которые не слишком-то много хорошего знают о нем. Он справедлив, это верно, зато нрава жесткого и беспощадного. Взгляд его скользит по мне, и я знаю, что здесь мне не будет поблажек и я не смогу оставаться таким, какой я есть.

Я украдкой посматриваю на учителя и даже слегка горжусь, потому что если и не здесь, то дома он останется для меня тем, кем и был, — моим отцом.

Об авторе

Иштван Фекете (1900–1970) — один из самых популярных, наиболее читаемых писателей среди венгерских подростков, молодежи. Его исторические романы и многочисленные повести, рассказывающие о животных («Лутра», «Репейка», «Келе», «21 день» и другие), вышли значительными тиражами и многократно переиздавались. По книгам «Репейка», посвященной бедам, приключениям и радостям собаки пули, и «Лисенок Вук» сделаны фильмы, пользующиеся большим успехом. Помимо интересного содержания, произведения Фекете привлекают исключительно красивыми, антропоморфичными, поэтическими описаниями природы и вещей, сочетающимися с тонким юмором и сочной реалистичностью.

В издательстве «Корвина» уже вышли на русском языке книги Иштвана Фекете: «Репейка», «Келе», «История одного филина», «Лисенок Вук», «Лутра».