Красавица

— Я не могу тебя отпустить, — сказало Чудище. Я посмотрела на него. — Прости, Красавица, не могу. — Он хотел еще что-то добавить, но я его перебила:

— Не можешь?

От двух коротких слов веяло безысходностью. Я встала и попятилась прочь. На правой руке Чудища, которой он опирался на стол, повязка терялась в белопенном кружеве манжеты. Он посмотрел на меня, но я не различала его взгляд, потому что все вокруг подернулось серой зыбкой мерцающей пеленой — словно я очутилась внутри снежинки. Собственный голос показался мне чужим.

— Не отпустишь? Никогда? Я останусь здесь до конца дней своих и меня больше никто никогда не увидит?

«До конца дней своих? — мелькнуло у меня тотчас же. — Он живет здесь двести лет. Сколько проживу я? Этот замок — тюрьма. Дверь заперта».

— Боже милосердный! — вскричала я. — Дверь заперта! Выпусти меня, выпусти!

Я принялась молотить кулаками по возникшей из ниоткуда суровой двери, а потом наступила тьма.

Сознание возвращалось медленно, рывками. В первые минуты, не разобрав толком, где нахожусь, я решила, будто я дома, в своей кровати. Но нет, подушка слишком мягкая и слегка пушистая. Бархат, догадалась я. Бархат. Откуда у нас бархат? Разве что присланный Чудищем и найденный в седельных сумках. Чудище. Да, точно. Значит, я в замке. Уже несколько месяцев. Пришло смутное воспоминание, что давеча я очень сильно расстроилась, но почему? Что могло меня здесь расстроить? Ведь я ни в чем не знаю отказа, и хозяин замка, Чудище, так добр ко мне. «Он меня любит», — подсказала расплывчатая, будто струйка дыма, мысль, которая тотчас же, словно дым, и развеялась. Мне было спокойно и уютно, не хотелось даже шевелиться. Я потерлась щекой о теплый бархат. От него веяло чем-то непонятным — лесом, смолой, мхом, талой водой в ручьях, но с каким-то привкусом дикости и необузданности.

Постепенно я начала вспоминать. Вчера я затосковала по родным. Выяснилось, что Чудище не может меня отпустить. А потом я, очевидно, потеряла сознание. Только теперь я заметила, что бархатная «подушка» едва уловимо вздымается и опадает, словно дышит, и пальцы мои нащупали нечто похожее на обшлага камзола. На плечи что-то слегка давило, словно тяжелая рука. Я полусидела, прижимаясь к чему-то большому и бархатному. Скосив глаза, я увидела пену кружев, а под ними повязку на темной руке — и воспоминания ворвались в мою одурманенную голову, как снежный вихрь в распахнувшееся от ветра окно.

С полузадушенным криком я отпустила бархатный камзол и, отпрянув в ужасе, отскочила на другой конец небольшой, усыпанной подушками лежанки. Впервые я увидела Чудище неловким. Он встал и сделал несколько неуверенных шагов, протягивая ко мне руки, будто оправдываясь.

— Ты потеряла сознание, — прошептал он глухо. — Я подхватил тебя у самого пола, чтобы ты не ушиблась. Я только хотел устроить тебя поудобнее.

Я смотрела на него, сжавшись в комок и вцепившись в подушки на лежанке. Я не могла отвести взгляд, но почему-то и комната, и Чудище уже не казались мне прежними.

— Ты… ты прижалась ко мне, — продолжал он с отчаянием и мольбой.

Я не слушала. Внутри что-то оборвалось. Заткнув уши, кубарем скатившись с лежанки, я помчалась прочь. Он отскочил с дороги, словно спасаясь от летящего пушечного ядра или одержимой, и я пронеслась через открывшуюся передо мной дверь. За ней оказался большой привратный зал. Значит, Чудище перенесло меня из трапезной в огромную гостиную. Подобрав юбки, я опрометью понеслась наверх, словно сам Харон, оставив свою ладью, гнался за мной по пятам.

И снова я всю ночь металась и ворочалась, раскидывая подушки и сбивая простыни. В недолгих обрывочных снах я видела надменного красавца-юношу с того портрета у библиотеки. Он все время смотрел сквозь меня, будто насмехаясь, но в последний раз вдруг предстал постаревшим, с сединой в волосах, с морщинами на мудром и понимающем лице. Он взглянул печально, однако не произнес ни слова. Я поднялась до зари, когда чуть посветлел темный прямоугольник окна и на стекле проступили контуры решетки. Закутавшись в яркий малиново-лазурный стеганый халат, который, впрочем, не развеял моего хмурого настроения, я села на подоконник смотреть, как занимается рассвет. Подушки и простыни, пользуясь тем, что я отвернулась, незаметно приводили себя в порядок. Мне стало одиноко. Заботливый ветерок исчез вчера, подоткнув одеяло, и пока не появлялся, чтобы составить мне компанию в этих предутренних бдениях. Раньше, когда у меня случалась бессонная ночь, ветерок суетился вокруг, пытаясь, если я все-таки выбиралась из постели, напоить меня теплым молоком с медом и укутать ноги пледом.

Однако сумбура в мыслях я не чувствовала, несмотря на две бессонные ночи и пережитое потрясение. Напротив, подобной ясности и четкости мысли я никогда прежде за собой не замечала. «Не ясность это, а пустоголовость», — одернула я сама себя. Однако нет худа без добра: тоска по дому, кажется, отпустила, по крайней мере на время. Впрочем, я, возможно, ошибаюсь. Просто она притупилась от изнеможения. Изнеможения? От пережитого ужаса. Ужаса? В чем, собственно, ужас? Что такого страшного случилось?

Я избегала дотрагиваться до него и старалась не допускать прикосновений. Сперва я сторонилась от страха, а потом, когда страх пропал, — просто по привычке. По привычке, подкрепленной чем-то другим, неосознанным. Самое очевидное объяснение: «Он ведь Чудище» — вовсе ничего не объясняло. Я погрузилась в размышления, однако проку из них не вышло, разве что теперь я примерно представляла ощущения Персефоны, отведавшей гранатовых зерен и охваченной внезапной симпатией к суровому владыке Подземного царства.

По мере того как светало за окном, мысли мои прояснялись все больше. Серые сумерки сменились розовой дымкой, которая, заалев, подернулась золотом. На небе не было ни облачка, лишь одна звезда сияла, как надежда на дне шкатулки Пандоры. Я приоткрыла оконную створку — легкий ветерок взъерошил мне волосы и пощекотал, возвращая хорошее настроение.

И тогда я услышала голоса, только на этот раз они сопровождались шелестом жестких атласных юбок. Я удивленно обернулась, недеясь увидеть их обладателей воочию.

— Ах, боже, боже, — запричитал печальный голос. — Только посмотри на ее постель. Наверное, всю ночь глаз не сомкнула. Ну-ка, что это такое? — посуровел голос. — Немедленно соберись! — Постель начала заправляться, а полог тревожно задрожал.

— Ты с ними помягче, — посоветовал здравомыслящий голос. — Им тоже ночью несладко пришлось.

— Не им одним, — пожаловался первый голос. — Да-да. Ох, ты только взгляни — сидит у открытого окна, с голой шеей, в одной тоненькой сорочке! Заболеет и умрет! — (Я виновато запахнула халат поплотнее.) — А волосы? Боже милостивый! Она что, пол ими подметала?

Это были те же самые голоса, которые я слышала несколько раз в полусне, так и не поняв, наяву или нет. Мои невидимые горничные, мой заботливый ветерок, обычные человеческие голоса в замке, насквозь пропитанном колдовством. Они захлопотали, добывая из воздуха кувшины с горячей водой, наливая умывальник, складывая рядом полотенца. Накрыли завтрак — «рановато еще, но пусть подкрепится, может, повеселеет». Они не умолкали ни на секунду, обсуждая меня («Бледненькая какая, осунулась! Нет уж, сегодня ночью она выспится, мы проследим»), предстоящий день, мой гардероб, и как тяжело заставить поваров готовить как следует, и полотеров как следует натирать полы, и так далее, и тому подобное.

Я изумленно слушала. Сперва мне почудилось, что я еще сплю и все это сон — а прохладный утренний ветерок не в счет (отсюда и необычная ясность мысли, ведь во сне я вольна видеть себя, какой мне вздумается).

Однако и после того, как встало солнце, а я умылась и позавтракала, голоса не исчезли. Звон посуды, из которой я ела, уверил меня окончательно: я не сплю. Что-то произошло со мной в этом замке, в котором может произойти что угодно. Интересно, какие еще доселе незримые чудеса мне откроются?

Я чуть не призналась своим горничным, что слышу их, но вовремя прикусила язык. Может быть, если я продолжу притворяться глухой, то выясню, о чем таком невозможном они говорили в прошлый раз и что значит «на то и был расчет».