Когда загорится свет

— Да, да, я пью и без сахара.

— Да? А я люблю только с сахаром. Но теперь война, можно и без сахара, правда? А после войны опять будем с сахаром.

Он улыбнулся.

— После войны? Конечно, конечно.

— И уголь будет и все, правда? Страшно неудобно топить дровами. Их столько выходит. А уголь раз положишь — он и греет. Вы любите, когда тепло?

— Наверно, все любят, когда тепло.

— Все? Нет. У нас есть одна девочка в школе, так она говорит, что жара — это хуже, чем самый большой мороз. А вы где работаете?

— Я? В обкоме партии.

— Ах… Я знаю, это по дороге в школу. Так это вы из обкома к папе… Где же это папа? — встревожилась она и стала прислушиваться.

На лестнице послышались чьи-то шаги.

— Может, это папа идет? — спросил он, грея пальцы о стакан с чаем.

— Нет… У папы совсем другая походка. Я сразу узнаю.

— Очень темно у вас на лестнице.

— Ну, еще бы… Раньше ставили лампочку, такую коптилку. Но ее все время крали, так что теперь нет. А можно бы уже дать свет, правда? А то ничего не видно, и вы заметили, как у нас на лестнице грязно? Это потому, что ничего не видно и везде кошки шныряют. А если б было светло, этого бы не было.

— Можно и без света прибрать, днем, когда светло.

— Там никогда не бывает светло. Да и какая уборка? У нас перед самым домом, вы видели, целые кучи глины, и все ее притаскивают на ботинках. Теперь еще ничего, а осенью, когда были дожди, утонуть можно. Почему этих ям не засыплют? Вы вот работаете в обкоме и могли бы сказать. И перед самым обкомом на тротуаре тоже такие ямы… У нас в школе один мальчик чуть ногу себе не сломал.

— Война, маленькая…

— Война? Я знаю, что война, но разве поэтому уж нельзя эти ямы засыпать или сделать что-нибудь с мусором? Я думаю, можно, правда?

— Хм…

— Я вам налью еще чаю.

— Не нужно, хватит, спасибо.

— А папа всегда пьет два стакана. Взрослые вообще любят чай, правда? А до войны я пила какао. Иногда с пенками. Я очень люблю с пенками.

Он осматривался кругом.

— Отчего это такие пятна на стене?

— Это у нас трубы лопаются, все время лопаются, и вода льется. Вон там, в углу, совсем зеленая стена. А в кухне еще хуже. Неприятно, когда трубы лопаются, правда? Эти трубы тоже нельзя починить?

— Как только закончится война…

— Ах, как только закончится… А вот тут был слесарь и сказал, что если еще будет так лить, то дому крышка… Ведь жалко, правда? Это не очень красивый дом, но если б починить и убрать… Здесь ведь живет очень много людей, а теперь столько домов разрушено, ведь жаль, что он портится, правда? И построить новый дом дороже, правда?

— Конечно.

— Ну, вот видите. Вот вы бы и сказали в этом обкоме. А у вас там тоже трубы лопаются?

— Нет…

— Вот видите… Значит, можно починить.

— Там были новые трубы.

— Ага… Но я видела, в том доме, на углу, что бомбой разбило, он тоже, видно, был новый, там есть трубы, и они так валяются и в конце концов испортятся, а их можно было бы взять и поставить где-нибудь в другом месте, правда?

— На углу?

— Да, сразу же как от нас выйти, направо, — Ася вертела руками, неуверенно определяя направление. — О, вот идет Фекла Андреевна, я ее всегда узнаю, она так смешно шаркает ногами.

— Кто это Фекла Андреевна?

— Она тут над нами живет, знаете? И у нее все, все до одного умерли на войне. И теперь она немножечко не… неном…

— Ненормальная?

— Вот, вот. Но раз все умерли, то можно стать ненормальной, правда?

— Да, да. А откуда ты взяла эти три веснушки на носике?

Она обиделась.

— Ниоткуда не взяла… всегда были. Да ведь их всего только три. А летом, когда я загорю, их почти и не видно, самую чуточку.

— Да нет, это очень красиво, таких три пятнышка.

— Конечно! Вы надо мной смеетесь? А у нас в школе есть одна такая Мура, так она вся в веснушках — веснушка на веснушке… Это ведь еще хуже, правда? Но она очень славная и вовсе не огорчается из-за этих веснушек.

— А ты огорчаешься?

— Иногда, немножко… Потому что мальчишки надо мной смеются. А это ведь неприятно?

— А как в школе?

— В школе? Вот если б только топили. Мне-то тепло, у меня валенки, вон стоят. Хорошие валенки, правда? Но у кого нет валенок, ужасно ноги зябнут, и у всех насморк, и это, знаете, страшно неприятно, когда все шмыгают носами!

— Дров нет…

— Нет?! А я видела, мы осенью ходили на экскурсию, так в лесу масса дров, остались от артиллерии, нам сказали.

— Видишь ли, малышка, транспорта нет.

— Транспорта? А у нас в школе есть одна девочка, так ее папа директор, и у него столько дров, что они продавали. Правда, это несправедливо? У них всегда жарко, как в бане. Я там, в эвакуации, всегда ходила с мамой в баню. И они еще спекулируют углем, это же несправедливо, правда? Уж лучше бы этот уголь отдать в школу, чем этому директору, правда?

— Конечно.

— Ну вот. Так вы же могли бы в этом обкоме сказать, чтобы распределили справедливо, правда? Для того ведь и сидят люди, чтобы следить, чтобы все было в порядке, правда? А у нас тут тоже живет одна, так она получает столько консервов, что тоже спекулирует…

— Откуда же ты знаешь?

— Как откуда я знаю? Ведь приезжает машина и привозит ей, я же вижу. А она потом идет на базар и продает. Это тоже несправедливо, правда? Потому что консервов ведь тоже мало, и нужно бы делить справедливо, правда?

— Конечно…

— Ну, вот видите… О, теперь вот папа идет.

— Я ничего не слышу.

— А я слышу. Он сейчас в подъезде. Маму и папу я издали слышу, гораздо раньше, чем других. Это смешно, правда? О, теперь он на лестнице. Папа всегда через две ступеньки, — только он не бежит, а просто так шагает через две ступеньки, так что сразу можно узнать. А вы знаете папу?

— Да, знаю.

— Это хорошо. Ну, я пойду открою дверь.

Она побежала в кухню и, приоткрыв дверь в темноту, стала ждать.

— Что ж ты выскакиваешь на лестницу? Простудишься, — встревожился Алексей.

— Нет, нет, я ведь только так, на пороге.

Она приложила палец к губам.

— Там один товарищ из обкома ждет тебя, — сообщила она шепотом.

— Из обкома?

— Да… Сидит и дожидается.

Сердце заколотилось. Алексей, не снимая пальто, бросился в комнату.

— Вы давно пришли?

— Давно? — секретарь взглянул на часы. — Представьте себе, мне казалось, что несколько минут, а уже больше получаса. Телефона у вас нет, а я проезжал мимо и думаю: чем ждать до утра, забегу. Разговаривал вот с вашей дочкой. Занятная девочка.

— Садитесь, садитесь, — смущенно приглашал Алексей.

Секретарь рассмеялся.

— Я же сижу. Ну, Алексей Михайлович, надо браться за работу.

— За работу?

— Что ж вы так удивляетесь? Вы что, раздумали?

— Нет, нет, я только… я думал…

— Столько разных дел навалилось, что никак не мог раньше. Только сегодня вернулся из командировки. А откладывать больше нельзя. Завтра созываю комиссию, надо решать. И даже не решать, а решить, как браться за дело. Вы и раньше жили в этой квартире?

— Нет… Та разрушена.

— Тесновато тут у вас.

— Ничего, ничего, — бормотал ошеломленный Алексей.

— Ну, значит, завтра в одиннадцать. Возьмите все ваши заметки, подготовьтесь, придется немного расшевелить наших зубров. Боятся, трепещут, а бояться тут нечего. Взять быка за рога — и точка.

— А… Вадов?

— Что Вадов?

— Он… не берется?

— Вадов? За что ему браться? Он приехал сюда по другому делу. Между прочим, я показал ему и электростанцию. Он тоже считает, что можно ремонтировать. Но независимо от него…

Алексей вдруг почувствовал изумительную легкость в сердце и вместе с тем подозрительную влагу в глазах. Ему захотелось сесть и заплакать счастливыми детскими слезами.

— А то столько времени прошло, я уж думал, что ничего не выйдет…

— Столько времени? — удивился секретарь. — Всего несколько дней… хотя действительно вы правы: каждый день имеет значение. Но теперь мы это наверстаем — правда, Алексей Михайлович?