Когда загорится свет

Свидетели все говорили. Петька улыбался. Алексей смотрел на остальную шестерку. Ясно, что атаманом был Петька. Те вели себя иначе. На их лицах виднелись и страх, и усталость, и тупое безразличие. Только один, казавшийся самым молодым, по временам обменивался с Петькой взглядом, и как бы отражение улыбки того, слабый отблеск ее освещал тогда запавшие щеки подростка. Да, Петька был его вожаком, и этот худой паренек готов был идти за ним повсюду.

И где же была здесь Тамара, какое место занимала Тамара в жизни этого человека? Он вычеркнул ее, вычеркнул ту, которая жила с гитлеровцами. Что побудило его отречься от нее: оскорбленное чувство обманутого мужчины или же ненависть, та, сжимавшая горло ненависть к врагу, которой они научились там, в лесах окружения? А когда он узнал — не было ли и это еще одним толчком на путь преступлений и убийств? Алексей с досадой подумал, как он расчувствовался тогда, как Тамара показалась ему беззащитным, отчаявшимся ребенком. А ведь она жила с гитлеровцами. Нет, нет, пусть прощает, кто хочет, пусть забывает, но он видел изнасилованных и потом убитых девушек, почти детей. Не могло быть ни прощения, ни оправдания. Алексей с отвращением подумал, что разговаривал с ней, сидел рядом, гладил ее по голове.

Объявили перерыв. Алексей вышел на улицу подышать свежим воздухом.

Лучше всего было бы пойти домой. Но неодолимо тянуло досидеть до конца, узнать, каков будет конец этого Петьки, с которым так недавно и так бесконечно давно свела его судьба в дни борьбы и грозы. Хотя ведь заранее было известно, что результат может быть только один.

Он заметил, что народ постепенно возвращается в здание суда, и пошел вслед за всеми. Зал гудел от разговоров, ведущихся полушепотом, но как только показались судьи, стало тихо. Еще раньше Алексей заметил взгляд, который Петька бросил куда-то в толпу. Взгляд, отыскивающий и что-то приказывающий, многозначительный взгляд. Да, еще не все сидели на скамье подсудимых. Еще кто-то был на свободе, отважился прийти сюда, где решалась судьба сообщников. И внезапно Алексею показалось, что лицо и фигура Петьки теряют свой волчий вид. Нет, то не был скалящий зубы волк. Паук, страшный и внушающий отвращение, который втайне плел свои сети. Липкие, цепкие нити тянулись к полуразрушенным подвалам под руинами домов, проходили сквозь толпу, ежедневно собиравшуюся на толкучках всех рынков города, сворачивали в кабаки и пивнушки, взбирались на чердаки, добирались, как оказывалось из свидетельских показаний, и дальше и выше, до трех и четырехкомнатных квартир, связывали наиболее неожиданных людей — инвалидов, пострадавших на войне, старых сектанток, жен служащих, жаждущих чулок и нарядов, молодых парней и девушек, которым скучно было в родительских домах, где, предоставленные самим себе, они начинали с катания на отцовских машинах и распивания доставляемых из магазинов водок и вин, а кончали знакомством и сообщничеством с таким вот Петькой. Паук попался. Но еще тянулись по городу липкие нити, посев войны, горький и душный, отравляющий сердца, калечащий души.

Война собирала свой урожай не только там, на полях сражений. Она собирала его и здесь, в зале суда, где Алексей ясно, до боли ощущал, что кровью обагрены руки не только тех, чьи фамилии были названы сегодня вслух. Рядом с ним, позади него слушали с обыденными, с виду равнодушными лицами люди, для которых то, что происходило, было не показательным публичным процессом, а делом, глубоко, болезненно затрагивающим их, делом, от которого зависела и их жизнь. Кто из них? Может, эта старуха, закутанная в платок, может, этот молодой курносый парень, может, этот неопределенного вида франт в узкой куртке? Смотрели, слушали. Сегодня — те, завтра — они. Подвернется нога, поскользнется в крови, неожиданно выдаст небрежно брошенный клочок бумаги, пестрый шарфик, платочек с меткой, пряжка пояса. А то и сообщник струсит, захочет спасти свою голову. Или не выдержит, испугается вида крови, содрогнется от крика жертвы, сдаст бандитская наглость, проснется человеческое чувство, — и делу конец. Алексей кожей чувствовал, что где-то здесь, в зале, за скамьей подсудимых дышит притаившийся страх, дрожат напряженные нервы, трясутся руки в ожидании удара, который вот-вот обрушится и на них. «Черная змея». Голова была отрублена, но змея еще жила, еще извивалась, готовая ползать во мраке улиц, прятаться в норах, в закоулках города.

Защитник говорил сухо и монотонно. Да в сущности и трудно было что-либо сказать. Шепот становился все громче. Никто не слушал защитника. Липкая скука охватила зал.

— Слово предоставляется обвиняемому Ободу.

Петька поднялся небрежно, тяжело, словно ему не хотелось утруждать себя, словно не стоило затрудняться. Оглянулся по сторонам.

— Слово — а что говорить? Я ни о чем не жалею, пожил и хватит.

В зале загудело.

— Спокойно! — крикнул судья. — В противном случае я прикажу освободить зал.

Все утихли. Снова объявили перерыв. Но никто не уходил. Все ждали минуты, когда вернутся судьи, чтобы объявить приговор.

— Идут!..

Слушали в глухой тишине, в напряжении. Судья читал медленно, отчетливо.

— Правильно! — крикнул кто-то.

Люди расходились, громко комментируя дело. Щупленькая, дрожащая старушка вытирала мокрые глаза грязным платочком.

— Расстреляют… И что? Мало, мало, — повесить их надо!..

Алексей вышел из зала суда как бы внутренне опустошенный. Нет, он не жалел Петьку. Только что-то тенью и мрачной, мучительной тяжестью легло на душу.

— Быстро справились, — сказал кто-то за его спиной, и Алексей вздрогнул. Он узнал этот голос. Он запал ему в память, запечатлелся в мозгу раз и навсегда. Алексей замедлил шаг. Да, это был тот, сообщник, который тогда хотел застрелить его. Он остался на свободе. Они опередили Алексея. Их было двое, и они не обратили на него внимания. Алексей не мог ошибиться, ведь еще там, в зале, он был уверен, что узнал бы голос. И он узнал его — «черная змея» еще не была мертва. Она еще жила, еще будет ползать по темному городу…

«По темному городу… А ведь могло бы быть не темно… могло бы быть не темно…»

Несмотря на сгущающиеся сумерки, Алексей пошел к электростанции, где уже давно не был. Пустота, тишина, снег. И все же, и все же… Опершись о доски забора, он тупо смотрел в пространство. Не хотелось думать, не хотелось ничего чувствовать. Он очнулся, лишь когда у него начали коченеть ноги. «Домой», — подумал он. Да, ведь у него есть дом — и Ася. Как-то вышло, что он не видел ее два дня. А теперь она уже, вероятно, спит.

Но Ася не спала. Как раз, когда она взглянула на часы и решила, что пора ложиться спать, послышался стук в дверь.

Она вскочила из-за стола, за которым готовила уроки. Только открыв дверь, она вспомнила, что ей следовало, как наказывала мама, раньше спросить, кто там. Но было уже поздно. Высокий человек в пальто с меховым воротником стоял на пороге.

— Здесь живет Алексей Дорош?

— Здесь. Но папы нет.

— Ага, так ты его дочка?

— Да, вам, товарищ, нужен папа?

— Да. Не знаешь, когда он будет?

— Не знаю… Может, сейчас, а может, поздно… С папой никогда нельзя знать. Вы, может, присядете? Мама должна скоро прийти.

— Мама работает?

— Конечно, мама — она био… биолог, но теперь она работает на пункте переливания крови, теперь ведь война, вот и приходится, правда?

— Конечно, — усмехнулся пришедший и расстегнул пальто. Его взгляд упал на разложенные на столе тетради.

— Уроки готовишь?

— Да. А может, вы чаю выпьете? А то холодно. А вода как раз горячая, и печка топится, так я заварю.

— А ты и чай заваривать умеешь?

Ася обиделась.

— Разумеется, умею. Я вовсе не такая маленькая, до войны я была маленькая, а теперь уже нет. И заварить чай не так уж трудно, правда?

— Может быть… А вот, представь себе, мне никогда не удается. Всегда выходит жидкий и без запаха.

— Это потому, что сперва надо согреть чайник. И воды сначала наливать только чуточку-чуточку, а потом долить. Меня мама научила. Только вот сахару нет, вы будете пить без сахара?