Когда загорится свет

— Да, да, — сказал он с горячностью и едва подавил внезапный порыв, бросивший его к этому почти незнакомому человеку. Хотелось обнять его, сказать какие-то глупые, растроганные слова.

Но он сдержал себя и только крепко пожал руку гостю.

— Ну, значит, завтра жду. И знаете что, приходите, пожалуйста, в десять, ладно? Поговорим сначала вдвоем. У вас все готово?

— Все, все, давно уже…

— Ну хорошо, приносите. У меня тоже есть одна мысль, — не знаю, как она вам покажется… Так что посмотрим вместе, прежде чем начнется совещание. Против вас будет сильная оппозиция, надо держаться.

— Да, да.

Дверь захлопнулась. Ася со вздохом облегчения поднялась со стула, на котором все время просидела тихо, как мышка, наблюдая отца и гостя и тщетно пытаясь догадаться, в чем дело.

— Ну, теперь ты, может, выпьешь, наконец, чаю.

— Нет, нет, доченька, мне надо работать.

— Ты работай, работай, а я тебе поставлю стакан. И ты еще не ужинал, и целый день тебя нет.

Он схватил ее на руки и подбросил вверх.

— Ого, какая тяжелая!

— Еще бы! А когда я была маленькая, ты часто меня так подбрасывал, правда? Я помню.

— До самого потолка! А теперь ты взрослая, до потолка не подбросишь…

— И не надо. Папочка, ты ужасно давно не был такой веселый, правда?

— Правда! Эх, клоп, и работа же сейчас начнется, огромная работа, слышишь?

— Какая работа?

— Э, нет, сегодня я тебе ничего не скажу. Это тайна. Вот увидишь, это будет, как сказка…

— Какая сказка?

— Ну, разумеется, это будет последняя сказка о Шехеразаде, помнишь?

— А ты сказал, что не помнишь сказки о Шехеразаде?

— А вот теперь вспомнил, это будет последняя сказка Шехеразады, которую я собирался рассказать тебе тогда, давно…

— До войны?

— До войны.

Она захлопала в ладоши.

— Ах, папочка, как хорошо! Правда, расскажешь? Когда расскажешь?

— Через некоторое время. А теперь — ты уже приготовила уроки? Ну, собирай все со стола, мне нужно место.

Она сложила тетради и книги, искоса поглядывая на бумаги, которые он раскладывал на столе.

— Это и есть твоя сказка?

— Это только будет сказка, девочка.

— А когда?

— Когда? Когда? — он не ответил, уже забыв о ребенке.

Ася на цыпочках вышла и принялась мыть в кухне посуду. Алексей взял карандаш. Он еще раз просматривал цифры, записи. Но оказалось, что он знал их наизусть. Все было уже сделано. Он мысленно произносил слова, которые завтра нужно будет сказать, но это было больше похоже на мечту, чем на дискуссию. Высоким полетом стен, ослепительным светом, шумом и гармонией работающих машин возникала перед ним воскресшая, обновленная, еще более прекрасная «красавица» старого Евдокима Галактионовича. И лицо Алексея просияло новой улыбкой, радостной, мягкой, зажегшей глубокий, яркий свет в глазах.

XVI

— Завтра придется сходить по поводу ордера на дрова. У меня в это время дежурство, так что ты уж устрой это.

— Завтра? Когда?

Это был как раз тот день, когда Алексею сказали: «Позвоните завтра от двенадцати до двух. Возможно, он приедет с утренним поездом».

— Я не могу. Я буду занят в это время.

Людмила закусила губы и исподлобья посмотрела на мужа. Да, вот теперь ему даже и этим неохота заниматься. Чем это он так занят? Но пусть его, она попросит кого-нибудь из приятельниц… Занят, тоже…

Разумеется, она знала, что Алексей не виноват в этом сидении без работы. Мнение врачей было непреложно — лечиться и ждать. Она сочувствовала ему, жалела его сначала, а затем понемногу привыкла, что он здесь, что он сидит, не зная, к чему приложить руки. Она привыкла просить его о всяких мелочах, которые раньше делала сама, — продовольственные карточки, счета, поиски слесаря. Должно же быть какое-то разделение труда. И она чувствовала себя обиженной, оттого что он это делает неохотно, с раздражением. Алексей действительно не хотел сдаваться, не хотел искать оправдание своего существования в этой беготне, в устройстве мелких повседневных дел, а Людмила не могла этого понять. Постепенно в ней нарастало легкое презрение к этому безработному, находящемуся на ее иждивении. Почему — безразлично. Факт оставался фактом — Алексей не работал, а она бегала на дежурство, дежурила за других, чтобы подработать, хваталась за любую работу, а Алексей даже не знал об этом. За последнее время он все чаще подолгу пропадал из дому, — видимо, нашел себе какую-то компанию, в которой чувствовал себя лучше, чем дома. Она еще раз подумала, не следует ли, ни на что не глядя, поговорить о разводе. Ведь все это довольно бессмысленно. Разумеется, Ася… Но в конце концов что дает Асе мрачное молчание, воцарившееся в семье, или непрестанные мелкие уколы, которых она не может не заметить. Впрочем, Людмила даже самой себе не хотела признаться, что она далеко не уверена в себе. Еще неизвестно, что бы ответила Ася, если бы ее спросили, с кем из родителей она хочет остаться. Ведь она обожает отца, — относительно этого Людмила не питала никаких иллюзий. Быть может, именно потому она все чаще возвращалась к мысли о разводе, чтобы ребенок был ее, только ее. А девочка с нетерпением ожидала появления отца, ее личико сияло при виде его, и она так доверчиво поднимала на него ясные глазки, что Людмилу иногда охватывал гнев. Разумеется, это лучше, чем если бы в ребенке пробудилась неприязнь к отцу, чем если бы ее мучила участь матери. Все это так, но все это диктовалось разумом. А чувством она предпочитала бы захватить дочь для себя, только для себя, независимо от того, будет ли от этого хуже или лучше. Почти три года они провели вдвоем — это были не легкие годы, о нет, — но достаточно было появиться Алексею, чтобы Людмила сразу лишилась своего преимущества. Словно были забыты те дни в степном городишке, где она в буквальном значении этого слова каждый день боролась за жизнь ребенка и за свою жизнь. Да, Ася была с ней мила, нежна, и все же в ее отношении к отцу была особенная ласка, наполнявшая Людмилу ревностью. «Может, мне только кажется», — утешала она себя иногда, но она прекрасно знала, что ей не кажется. Эта ласка была во взгляде Аси, в мягкой интонации ее щебета, в наивном движении ручки, которой она обнимала Алексея. Тем более, тем более следовало покончить с этим, прежде чем у Аси откроются глаза, прежде чем наступит горькое разочарование, прежде чем она поймет, как обстоит дело. Разумеется, Алексей любит ребенка. Да, он может часами разговаривать с девочкой, но если нужно достать дрова, то он занят. «Занят», — разъярила она себя этим словом, слишком шумно захлопнув за собой дверь.

А Алексей был действительно занят все больше и больше.

Исчезали горы развалин. Открылись проходы, площадки, вырастали груды очищенного, годного к употреблению кирпича. А главное, поднималась и выпрямлялась накренившаяся стена. Постепенно, сантиметр за сантиметром, стена вновь выравнивалась. Еще напор, еще усилие, и она примет прежнее положение, и приборы оповестят о победе человека над материей.

Дни стояли холодные, насыщенные лазурью, и на последних уцелевших деревцах Евдокима Галактионовича держался пушистый, бархатный, как цветы в майском саду, иней. В те минуты, когда Алексей открывал калитку в высоком заборе, его охватывал словно иной, новый воздух, бодрящий и живительный. За ним, поднимая снежную пыль полами тулупа, семенил старик сторож и торопливо докладывал обо всем, что произошло в отсутствие Алексея.

— Я все слушал, спать не мог, не трещит ли? И ни-ни. Только рассвело, иду туда, она стоит, как стояла. Еще только чуточку-чуточку, и она опять будет, как была… Там есть маленькая трещина в правом углу, вы видели, Алексей Михайлович?

— Видел. Но это не теперь, это и раньше было.

— Конечно, не теперь, а все-таки залечить надо будет.

— Залечим, залечим, — весело отвечал Алексей.

Навстречу шла группа работниц.

— Как живете, девушки?

— Ничего, понемножку, — ответили они хором, и идущая впереди с красным от холода, круглым, как полная луна, лицом, рассмеялась, показав ослепительные зубы.