Избранная проза

<1692>

СЛОВО О ПЕРЕСАДКЕ БАНАНА

Хризантемы пышнее цветут у восточной ограды505, бамбук — дрркит с северным окном506. Что касается пионов, то их алость и белизна стали предметом споров, и пылью этого мира осквернены их лепестки. Лотос не растет из обычной земли, и если вода нечиста, цветы не расцветают. Не помню, в каком году перенес я жилище свое в здешние пределы, тогда же и посадил в саду отросток банановой пальмы507. Очевидно, местные условия пришлись ему по душе — во всяком случае, росток дал несколько побегов, листья его, разросшись, заглушили сад и даже заслонили стреху, крытую китайским мискантом. И стали люди называть мою хижину Банановой. Старым друзьям моим, да и ученикам тоже, банан полюбился, поэтому, ростки отсекая и корешки отделяя, то одному их посылал, то другому, и так шли годы.

Однажды вздумалось мне отправиться в Митино-ку, и вот, опасаясь, что за время моего отсутствия Банановая хижина придет в полное запустение, пересадил я банан по другую сторону ограды и замучил живших по соседству людей просьбами стряхивать с его листьев иней и оберегать от порывов ветра, даже оставил им о том какие-то глупые записки, когда же бродил по далеким краям, неспокойно было на душе — ведь так одиноко теперь сосне508, и в конце концов горечь разлуки с друзьями, тоска по банановой пальме и непосильные дорожные тяготы привели к тому, что по прошествии пяти весен и пяти осеней я снова окропил листья банана слезами. В нынешнем году к середине пятой луны и аромат померанцев улавливался уже где-то совсем рядом509, и узы, связывавшие людей, были по-прежнему крепки. Вот и я, не желая более покидать здешних пределов, неподалеку от прежней хижины своей соорудил достойную моего существования лачугу в три пролета с крышей из китайского мискан-та, криптомериевые столбы тщательно обстрогал, из бамбуковых веток сделал надежную дверцу, обнес прочной тростниковой оградой — вот вам и береговая усадьба с видом на пруд, обращенная к югу. Напротив — гора Фудзи, потому и ворота навесил «не прямо», сообразуясь с пейзажем510. Оттуда, где поток реки Чжэцзян разделяется на три511, хорошо любоваться луной, поэтому, как только народится месяц, начинаю сердиться на тучи и страдать от дождей.

155

Желая достойно встретить ночь осеннего полнолуния, прежде всего пересадил банан. Его листья так сделались широки, что могут полностью прикрыть цитру-кото. Некоторые надорваны до середины, и кажется, словно птице фэнхуан повредили хвост, словно зеленый веер, порвавшись, досадует на ветер. Хоть и расцветают иногда на банане цветы, лишены они яркости, хоть и толст его ствол, топор никогда его не коснется. Подобен он негодным деревьям512, выросшим в горной глуши, и дух его возвышенно-благороден. Монах Хуай Су513 на листьях банана упражнял свою кисть. Чжан Ханцюй514, глядя на новые листья, обретал силу, помогавшую ему совершенствоваться в учении. Я не собираюсь следовать примеру ни того, ни другого, просто люблю отдыхать в тени банана, люблю его беззащитность перед ветром и дождем.

<1692>

СЛОВО О РАССТАВАНИИ С МОНАХОМ СЭНГИНОМ

Привязавк посоху сандалии, на шляпе начертал свое имя515. В начале месяца Яёи Шестого года эры Гэнроку516 монах Сэнгин открыл дверь моей травяной хижины в Фукагаве в восточных предместьях Эдо и написал: «Сим делаю первый шар>517. Этот монах имеет склонность к прекрасному, он бежит городской суеты и годами бродит по свету, кормясь подаянием. В нынешнем году намеревается он совершить паломничество в Исэ и Кумано518.

Монах Сэнгин подобен белому журавлю, парящему над облаками: он полощет клюв в потоках речных519, на холме в тысячу сюней высотой расправляет крылья, ищет отдыха в лугах, ночлега — в тучах, душа его не омрачена ни единой пылинкой. Я же давно сроднился с зарослями хмеля. И вот, за миг до разлуки вместе стоим на берегу, а перед нами вдали — горы Хаконэ. «Видишь, вон там, где клубятся белые тучи — там, должно быть, самое погибельное, самое страшное для бедного путника место. Обязательно оглянись в мою сторону. Я же буду стоять на этом берегу», — сказал я, и розня-ли мы рукава.

Темное платье

Из журавлиных перьев.

Цветочные облака.

<1693>

СЛОВО О ПРОЩАНИИ С КЁРИКУ520 I

Прошлой осенью сошлись ненадолго, но вот наступила пятая луна нового года, и сердца полнятся печалью при мысли о скорой разлуке. Однажды, предвидя близкое прощанье, он постучал в дверь моей хижины, и весь день провели мы в тихой беседе. Это вместилище дарований любит живопись и питает слабость к изящным речам521. Однажды попытался я выяснить: «За что любят живопись?»522 — и он ответил: «За изящные речи». Спросил тогда: «А чем

157

привлекают изящные речи?» Ответил: «Живописью». Получается — два дела освоив, применить их в одном. В самом деле, раз говорят: «Слишком многих талантов благородный человек стыдится»523, — наверное, тот и достоин восхищения, кто, совершенствуясь в двух умениях, находит им одно применение! Если говорить о живописи, то в ней он — мой учитель. Если об изящных речах — то здесь он мой ученик. Однако в живописи учителя дух проникает в сокровенное, кончик кисти творит чудеса. Глубина и беспредельность этой живописи мне недоступны.

Мои же изящные речи подобны очагу летом и вееру зимой. Они противны людским устремлениям и не имеют пользы. Лишь в словах Сякуа524 и Сайге, даже самых пустяковых, вроде бы случайно сорвавшихся с уст, есть много такого, что пленяет людские сердца. Кажется, и государь Готоба525 писал: «В их песнях есть истинное, есть и привкус печали». В словах государевых обретя опору, иди вперед по этой узкой тропке, не теряя ее из вида. А вот что писал об искусстве кисти Великий учитель с Южных гор526: «Не ищите "следы древних", ищите то, что искали они». «То же самое можно сказать и об изящных речах», — с этими словами я зажег фонарь, проводил гостя за калитку из хвороста, и мы расстались.

Конец лета Шестого года Гэнроку. ii

Человек, который, пройдя по дорогам Кисо, вернулся в родные края, называет себя Кёрику, он из рода Морикава. Спокон веков люди, имевшие склон

ность к изящным речам, взвалив на спину дорожный сундучок, надев грубые, ранящие ноги сандалии, прикрыв голову рваной шляпой для защиты от инея и росы, пускались в путь и бродили по разным провинциям, доводя душу до изнемолеения и радуясь, когда им удавалось проникнуть в истину вещей. И вряд ли этому человеку было по душе путешествовать с длинным мечом, напоминающим о долге его перед господином, в сопровождении молодого телохранителя, который, в черном хаори с развевающимся по ветру длинным шлейфом, с копьем в руке, вышагивал бы позади вьючной лошади.

Цветы дерева сии, На них равняйся, шагая По дорогам Кисо517

У бедных скитальцев Терпению должно учиться. О, мухи Кисо.

<1693>

В ДЕНЬ ВСТРЕЧИ ЗВЕЗД528 СОЖАЛЕЮ О ДОЖДЛИВОЙ ОСЕНИ

На седьмой день месяца Фумидзуки529 шестого года Гэнроку530 ночной ветер гонит по небу темные тучи, белопенные волны бьются о берег Серебряной реки, сваи Сорочьего моста уплыли, подхваченные потоком, у легкого листка ладьи сломаны весла531, словом, ясно, что звезды наверняка лишились своего пристанища. «Такую ночь тем более обидно провес-

159

ти втуне» — с этой мыслью я зажигаю фонарь, и тут появляется человек, декламирующий стихи Хэн-дзё и Комати532. Их взяв за тему, пытаюсь рассеять тоску звезд, застигнутых дождем. Басе от имени Комати:

Половодье.

Звезды ночлег обрели

На голых утесах.

Сампу от имени Хэндзё:

Бедной ткачихе

Сегодня лишь самый жестокий

Не одолжит плаща513.

<1693>

О ЗАКРЫВАНИИ ВОРОТ534

Любострастие порицалось Конфуцием535, да и Будда поместил его среди первых пяти заповедей536, тем не менее в непредсказуемости этого неодолимого чувства так много пленительно-трогательного537. Лежа под цветущей сливой где-нибудь на недоступной для чужих взоров горе Курабу, горе Мрака, неожиданно для самого себя пропитываешься чудесным ароматом, а если вдруг отлучится куда-нибудь страж, охраняющий заставу Людские взоры на холме Сино-бу, холме Тайных встреч, каких только не наделаешь глупостей! Известно немало случаев, когда человек, на ложе из волн соединивший рукава с дщерью рыбацкой538, продавал свой дом и лишался жизни, но я бы скорее простил его, чем того, кто, достиг