Страница 37 из 38
– Я хотел бы каждому из гостей подарить по сувениру! Газету с моим репортажем о Советском Союзе! Каждому надпишу персонально, с именем и пожеланиями. Господин Повечеровский предоставит мне для этой цели комнату?
Повечеровский неуверенно пожал плечами.
– Я не знаю, насколько мой кабинет подойдет...
– Я думаю, подойдет, – кивнул Пронин.
Гости радостно зашумели, а Бронсон занял место в кабинете директора библиотеки. И первым для автографа пришел Пронин.
– Затворите дверь, пожалуйста. Мне мешает шум, – сказал Бронсон по-английски. А потом перешел на русский:
– Что мне вам написать? Напишу так: «Дорогому коллеге на память об американском друге. Искренне желаю успеха во всех дальнейших делах! Сердечно ваш Уильям Бронсон».
– Замечательный автограф! И надпись душевная. Не буду вас задерживать, там человек пятьдесят страстно жаждут сувенира.
Пронин поклонился и пошел к двери, откуда тут же ввалился Кирий. Он даже подтолкнул Пронина широким плечом и яростно замахал руками перед американцем:
– Такой подарок! Моя фамилия – Кирий. Так и запишите – «Товарищу Кирию, моему московскому другу!» – И Кирий громко загоготал.
После Кирия за порцией сладкого явился сам директор библиотеки.
– У меня сложная фамилия. Дайте я вам напишу по-английски: Povecherovsky.
– Действительно сложная. Такие встречаются в романах Достоевского.
Повечеровский покраснел:
– Да нет, он про моих предков не писал. Спасибо вам, господин Бронсон. Спасибо за лестный автограф.
Из собственного кабинета он уходил на цыпочках.
Следующим был наркоминдел. Как истинный демократ, он, не считаясь чинами, честно встал в очередь и оказался четвертым. Бронсон встал навстречу советскому канцлеру:
– Для меня большая честь...
– Это для меня большая победа видеть вас в СССР, в обыкновенной московской библиотеке... – парировал Литвинов на путевом английском.
Бронсон покосился на дверь – плотно ли закрыта? Он не любил писать при открытых дверях. Дверь слегка скрипнула. Пустяки. Бронсон подписал Литвинову газету и передал ее стоя, в поклоне.
– «Следующий! – сказал заведующий», – крикнул Литвинов, уходя.
Следующим был Жолтовский. После Жолтовского – Захарьин.
– Что может быть лучше такого сувенира? – Захарьин чистенько говорил по-английски. Он сел напротив Бронсона. – Что это за газета? Washington Post? Отменно. Много лет ее читаю. У нас в Ленинской библиотеке можно кое-чем поживиться. Хотя, конечно, маловато актуального американского чтива. Мы же по разные стороны баррикад мировой революции. Ирония истории.
Пока Бронсон писал, Захарьин положил на стол белый конверт и повернул голову куда-то в сторону стенгазеты. Наверное, его заинтересовал какой-нибудь рисунок местного карикатуриста.
– А теперь прошу вас сделать два шага направо и встать у стенки. Руки за голову, господин искусствовед.
У Бронсона забегали глаза: «Откуда возник Пронин? Ах, это тот двухметровый чекист закрыл ему обзор. Пронин спрятался, как Пинкертон в романе... Значит, все кончено».
Захарьин побледнел, но ловко выполнил приказ Пронина. Встал у стенки, заложил руки за голову.
В кабинете было окно. Пронин вспомнил, что это окно никто не стерег с улицы. Значит, нужно вызвать Кирия или Железнова, чтобы встали у окна. Что сначала – нацепить на него наручники или позвать Кирия?
– Захарьин, если жизнь вам дорога, стойте смирно! Бронсон, сидеть! – Бронсон и так боялся шелохнуться. Сидел в оцепенении. Одна секунда – поворот к двери. Вторая секунда – шаг. Рука на дверной ручке. Крик: «Кири-ий!» Тут Пронин почувствовал удар со спины, по шее. Били чем-то стальным, бугристым. Пронин упал. Захарьин рванулся к окну. Кровь текла по шее, перешла на грудь, испачкала галстук густой жижей. Пронин сумел собрать силы в комок и ударил Захарьина костылем по колену. Искусствовед дернулся, поскользнулся, упал на колени. Пронин направил на него «коровина».
– Стреляю!
– Твоя взяла, твоя, – выдохнул Захарьин. – Победил ты, быдло лапотное.
Тут же рядом с искусствоведом выросли три человека среднего роста в серых костюмах. Один из них приставил к спине Захарьина пистолет, другой нацепил наручники. Его быстро повели к машине. Кирий бодро отгонял гостей Бронсона подальше от тихого кабинета директора библиотеки. Гости Бронсона – люди надежные. Каждый из них благоразумно сделал вид, что ничего особенного не случилось. И ничто их не интересовало, кроме первого снега! Жолтовский первым изъявил желание подышать воздухом, погулять в саду. Новое светское развлечение всех оживило. Адвокат Потоцкий захватил с собой две бутылки «Клико».
– Хорошо бы еще фейерверк устроить! – сказал он.
– Пожарная комиссия запрещает! – горько вздохнул Повечеровский. – А вот патефон можно взять.
Веселой гурьбой гости вышли в сад. И Бронсон вышел вместе со всеми и даже смеялся шуткам Жолтовского. Правда, смех получался нервный.
Никто не вызвал врача для Пронина. Его забыли, как старого слугу Фирса в пьесе товарища Чехова «Вишневый сад», которую Бронсон неделю назад смотрел во МХАТе. Рядом с Прониным остался один Железнов.
Рана от кастета болела. Сейчас она болела сильнее, чем в первые минуты, когда нужно было действовать. Пронин сильнее сжал губы, подавил крик.
– Что ж ты его не пристрелил? Эх, Иван Николаич. Теперь эту собаку судить будут... Мы его биографию сегодня дополнили. Оказалось, он княжеского роду, Захарьин-то!
– Ну, я ж не князек какой-нибудь. В нашей деревне лежачего не бьют. А князьки, между нами говоря, всегда предателями были. Меняли хозяина за пять целковых. Вассалы, сюзерены – а ну их! А у нас рабоче-крестьянская повадка: с родной земли умри – не сходи! Да подними же меня и костыли подай.
Где-то шумно похохатывал Ковров, перемигивался с друзьями усталый великан Кирий, о чем-то запальчиво спорил с усатым старшиной Лифшиц... Кто-то в десятый раз подряд крутил на патефоне песню Изабеллы Юрьевой «Саша, ты помнишь наши встречи». Но все это было далеко от Пронина и Железнова. Про них забыли. А Пронин и Железнов сидели на скамейке, не обращая внимания на дождь. Они молчали. Просто сидели рядом – и с каждой минутой молчания исчезала усталость. Но на душе у Пронина лежал камень – полновесный кремлевский кирпич. Так бывает после длинного дела, когда смерть ходила рядом, когда понятие «государственная безопасность» из абстракции превращается в топор, нависший над тобой и над твоей Родиной.
Эпилог
– Я окончательно утомил вас, Овалов, – сказал Пронин, сняв очки. – Каюсь, друг мой, каюсь. Что может быть скучнее стариковских воспоминаний? Политическая актуальность этой истории весьма сомнительна. Война, а потом и смерть Сталина изменила все на свете. Иногда я чувствую себя динозавром, пришельцем из далекого прошлого. А ведь тридцать лет – ничтожный срок для истории. Я вот намереваюсь еще хотя бы раз отмерить этот срок. А там доживу до коммунизма – и уже смогу жить, сколько захочу. Ведь все будет по потребностям! ...Именно так шутил наш общий друг Леонид Утесов. Сейчас он редко дает концерты, все больше хворает. Эх, все забываю позвонить... И так всю жизнь: годами не вижусь с друзьями. Разве это жизнь? Одна Агаша перед глазами вертится. А так иногда хочется вернуться на Кузнецкий, в мою старую квартиру.
– Я и не знал, что вы уже до войны общались со Сталиным! Это же мировая сенсация.
– Как видишь, общался. Под личиной журналиста.
– А что стало с Бронсоном? Его обезвредили?
– Бронсон и виду не показал, что потерпел крах. Выдержка у него была просто стоическая. Он спокойно трепался с Жолтовским, с Повечеровским... И мы его не арестовывали. А во всех утренних газетах Советского Союза вышли одинаковые заметки с безвкусным названием – «Раскрыто осиное гнездо». Торопились газетчики, вот и не смогли ничего посолиднее придумать. А в заметке – показания Захарьина. Искусствовед очень хотел жить. Да и содержимое конверта нам удалось расшифровать. Захарьин подробно описывал все кремлевские входы и выходы, вплоть до толщины стен. Он неплохо знал Кремль. Были там и другие данные – уж и не помню, на какую тему. Но отпираться Бронсон не мог: доказательства веские. Поэтому он не уехал из СССР, а был выдворен. И стенограмму нашей беседы – той самой, сенсационной беседы с товарищем Сталиным – мы у него законно изъяли. Так что честь вождя чекисты отстояли. А потом Хрущев эту честь замарал, когда ни товарищ Сталин, ни мы ответить не могли. Товарищ Сталин – потому что лежал в мавзолее. А мы, потому что не могли предположить, что Никита решится на такую глупую подлость. Вот тебе и весь сказ.