Страница 17 из 38
Ковров скорбно вздохнул:
– Есть у нас забота поважнее этих боевиков недобитых. Нельзя товарищу Сталину встречаться с Бронсоном. Ни под каким видом нельзя. Однако встреча намечена, все чин по чину. Вот что меня заботит, Иван ты мой Николаич.
– Здесь я тебе не советчик. Доклад мой в письменном виде у тебя есть. Авось поможет в разговоре с наркомом. Но ты не забывай, что мы установили: у врагов есть человек в Кремле! Вот эту гангрену нужно удалять немедленно... Но работать придется так тщательно, – Пронин закатил глаза, – как никогда!
– А ты найди нам эту гангрену. Как найдешь – мы удалим без промедления. Ты нашу хирургию знаешь.
С Лубянки Пронин поехал на ипподром. Это было рискованно: скорей всего, за ипподромом следили. И вряд ли Прокопий знал тех, кто за ним следил у конюшен. Они потому и не проверяли Прокопия перед встречей с Бронсоном, что слежка за ипподромом велась постоянно. В этом Пронин не сомневался. И все-таки решил покрутиться возле есаула. В служебном помещении ипподрома ему выдали рабочую одежду – штаны, фуфайку, черный халат и берет. Так и слонялся Пронин от конюшни к конюшне, от компостной кучи до столовой в виде беспечного, ленивого разнорабочего.
А есаул Соколов работал с толком и даже с ожесточением. Энергично действовал лопатой и граблями, расчищая дорожку к заброшенной конюшне. Потом чинил крышу – и Пронин любовался его умелыми выверенными движениями. Кажется, Прокопий нашел себя в хозяйственной части ипподрома. Справный работник. Если вся эта история закончится благополучно – буду хлопотать, чтобы ему дали комнату получше. Пущай семьей обзаводится. Разве поздно? Пронин и сам был холостяком. Ничего еще не поздно! В пятьдесят жизнь начнется сызнова, с нуля. Тогда посмотрим, кто чего стоит. Пронин не считал Прокопия закоренелым антисоветчиком. Обыкновенный человек, волею судьбы попавший в сложную ситуацию.
С Прокопием Пронину удалось поговорить в пустом дощатом сортире.
– Хорошо работаешь. Часа два уж за тобой наблюдаю.
– Приятно быть лабораторной мышью. – На ипподроме казак повращался рядом с богемой и научился сарказму, который не был ему свойствен во дни сражений с армией Фрунзе.
– Хорошо у вас в сортире. Спокойненько так, безлюдно. И чисто, как ни странно.
– Уборщицы больно хороши, не забалуешь.
– Повезло вам.
– Ну, у тебя на Кузнецком тоже сортир аккуратный. И служанка что надо, готовит хорошо.
– Не люблю слова «служанка». Не наше слово. Агаша, между прочим, на службе. Давай лучше о деле поговорим. Этот рыжий, который к тебе подходил, – из ваших?
– Глазастый ты.
– Выпытывал об отсутствии?
– Точно. Ну, я, как условились, ответил. Ушел в загул, жил у бабы.
– Как ты считаешь, он тебе поверил?
– Видать, поверил, коли меня на Моховую зовут. Сегодня вечером. Будут знакомить с дворником!
– Большая честь для тебя – с самим дворником! Ну что ж, мы уже оборудовали пункт наблюдения.
– Ты только учти, что Ревишвили – мужик опытный. Крыши и чердаки в округе он проверяет.
– Я это учел, – усмехнулся Пронин. – Ты смотри-ка, у вас в сортире и бумаги вдоволь. Культурный коллектив.
Вечером Пронин сопровождал Бронсона в театре. Целая ложа в Малом была предоставлена двум журналистам и переводчику. Бронсон изъявил желание посмотреть истинно советский спектакль – «Любовь Яровая» Тренева. Бронсон с трудом разбирался в перипетиях классовых боев, развернувшихся на сцене. Но главная героиня пленила его волевым напором. Что важнее – личное счастье или революция? – так определил Пронин главный вопрос этой пьесы. Бронсону это напомнило мораль какой-то древнегреческой трагедии, которую он изучал в колледже. Правда, читал он тогда «по диагонали», предпочитая занятия спортом и дружеские вечеринки.
Наконец, антракт! Очаровательная девушка в голубой униформе подкатила к ним тележку с шампанским и фруктами. Пронин наполнил три фужера.
– Давайте выпьем за наше интервью! Еще никогда советский журналист не был так близок к американскому газетному королю!
– А давайте прямо здесь начнем интервью! – отозвался Бронсон, осушив бокал. – Готовы отвечать на вопросы?
– У нас в стране есть детская патриотическая организация – пионеры. Так вот у них хороший девиз: «Всегда готов!» Я хоть и не застал пионерию, но этому девизу верен.
– Значит, готовы? Отлично. Советская идеология интернационалистична. И в то же время в вашей стране побаиваются иностранцев. Видят в них противников, шпионов. Я видел ваш фильм «Высокая награда» про шпионов... Ваша граница – как Великая Китайская стена.
– Есть одно отличие! – перебил Бронсона Пронин. – Китайскую стену можно было обойти и перелететь. А нашу границу переходить опасно. В лучшем случае ошпаришься, а то и голову потеряешь.
Бронсон улыбнулся – и снова Пронин заметил, что он отлично понимает по-русски: улыбнулся-то он до перевода!
– Вы, господин Пронин, рассуждаете как настоящий пропагандист! Такова особенность советской журналистики: вы на службе, вы напоминаете военных...
– Не стану спорить. Россия искони – страна воинская.
– Вы воевали? – Бронсон попытался заглянуть в глаза собеседнику – как Черчилль, наклонив голову.
– А как же? Мне не двадцать лет и я не инвалид с детства. В России все здоровые мужчины моего поколения воевали. Меня призвали на фронт Первой мировой.
– Так вы царский офицер? И вас допустили до советской печати? – язвил американец.
– Во-первых, я был унтером. А во-вторых, царский офицер – это вовсе не обязательно белый. Я записался в Красную армию в 1918 году.
– Стали идейным большевиком?
– Безусловно. И сражался против врагов.
Бронсон снова изобразил мечтательный, несколько легкомысленный вид.
– Трудно представить вас на войне! Стреляющим, убивающим врагов, размахивающим шашкой... Я посмотрел ваш знаменитый фильм про кавалерийского командира. Фильм поразительный, уникальный. Не уступает лучшим картинам Голливуда! Но как страшна ваша Гражданская война...
– А я видел ваш, американский, фильм про Гражданскую войну – «Унесенные ветром». На мой взгляд, очень неплохая картина. Ваши кинематографисты не уступают мастерам «Мосфильма» и «Ленфильма»! И ваша Гражданская война не уступит нашей. Конечно, есть отличия. Семьдесят лет прошло! Другие платья, другие манеры, другое оружие. Но ожесточение все то же. И кровь.
– Вы разрешите опубликовать эти ваши слова в интервью?
– Все, что я вам говорю, может стать материалом для публикации!
– Тогда такой вопрос. У вас рабоче-крестьянское государство. И в то же время повсюду можно увидеть портреты вождей. Так кто же творит историю – массы или личности?
– Вопрос философский. Тут можно долго рассуждать. Мы еще только строим справедливое общество, мы на пути. Мы не утверждаем, что уже проделали этот путь. Мы еще не доросли до сознательности. Как обыкновенные люди, мы нуждаемся в мотивации... Наш энтузиазм нужно подогревать пропагандой. И образы вождей нужны нам, чтобы было на кого равняться. Нужны для мобилизации, понимаете?
– То есть к светлому будущему вас нужно подгонять плеткой?
– Ради высокой цели мы и на это готовы. Без принуждения никак нельзя. Важно, что это принуждение – во имя большинства, а не в интересах элитарной кучки хозяев жизни.
– Это вы хлестко! Значит, в вашей стране не существует элиты?
– В буржуазном понимании – не существует. У нас есть трудовая элита и войти в нее может каждый. Нужно только с энтузиазмом и мастерством делать свое дело.
– А Сталин – это элита? Молотов, Ворошилов?
– В буржуазном понимании – нет. Они пролетарские вожди. Плоть от плоти народного большинства.
– Вы непрошибаемы, Пронин!
– Дали третий звонок! Нам придется прервать интервью.
– Надеюсь, второе действие спектакля будет не менее интересным, чем беседа с вами, господин Пронин!
После финальных аплодисментов они не сразу покинули ложу. Бронсон должен был прийти в себя после революционной трагедии.