Домой

Ленора была глубоко несчастной женщиной. Она вышла замуж, чтобы не быть одной, но из-за презрения к окружающим чувствовала себя здесь чужой, а то и совсем одинокой. Утешали ее довольно солидный счет в банке, собственный дом и машина, а вернее, две из немногих, имевшихся в округе. Джеки была ее компаньонкой в той мере, в какой ей хотелось. Хорошая слушательница и замечательный работник, девочка вдобавок стоила гораздо больше четверти доллара, которую ей платила за день Ленора.

А потом это кончилось.

Мистер Хейвуд сказал, что прямо у него на глазах кто-то выбросил двух щенков из кузова грузовика. Он затормозил, подобрал одну — сучку, у которой не была сломана шея, — и привез в Лотус детям, заодно с комиксами и конфетами. Некоторые были рады и ухаживали за щенком, но другие его дразнили. А Джеки обожала собаку, кормила, защищала и обучала фокусам. Не удивительно, что собака привязалась к девочке, которая любила ее больше всех. И дала ей имя Бобби.

Обычно Бобби не ела кур. Она предпочитала голубей — у них косточки слаще. И за пищей не гонялась, ела, что дают или что попадется. Так что молодая курочка, клевавшая червей перед крыльцом Леноры, сама просилась в зубы. А палка, которой Ленора отгоняла Бобби от куриной тушки, была та же самая, на которую Ленора опиралась при ходьбе.

Джеки услышала визг и, оставив утюг отпечатывать свой коричневый след на наволочке, кинулась наружу выручать Бобби. Ни она, ни собака к дому Леноры больше не вернулись. Без прислуги и без поддержки мужа Ленора снова осталась одна, как после смерти первого супруга и до замужества с Салемом. Поздно было искать дружбы с соседками, которым она ясно показала, кто она и кто такие они. Просьбы к матери девочки были и унизительны, и тщетны, ибо ответ был один: «Извините». Теперь ей пришлось довольствоваться обществом человека, которого она ценила выше всех, — себя самой. Возможно, это тесное общение Леноры с Ленорой и стало причиной легкого удара, случившегося жаркой июльской ночью. Салем нашел ее на коленях возле кровати и побежал к мистеру Хейвуду. Он отвез ее в больницу в Маунт-Хейвен. Там после долгого опасного ожидания в коридоре ею занялись врачи — и предотвратили дальнейшее ухудшение. Речь осталась неразборчивой, но ходить она научилась, пусть и осторожно. Салем обеспечивал ее основные потребности, но с облегчением убедился, что не может понять ни единого ее слова. Так он утверждал, во всяком случае.

Свидетельством доброй воли набожных и богобоязненных соседок было то, что они носили ей тарелки с едой, подметали полы, стирали ее белье и купали бы ее, если бы не препятствовала тому ее гордость и их чувствительность. Они знали, что женщина, которой они помогают, презирает их всех, а потому даже не трудились высказать вслух понятную им истину: что Господь Творит Чудеса Неисповедимыми Путями.

Корея.

Ты этого вообразить не можешь, потому что не была там. Не можешь описать унылый пейзаж, потому что его не видела. Сперва скажу тебе о холоде. Каков он. Ты не просто мерзнешь. Корейский холод мучит, липнет к тебе, как клей, ты не можешь отодрать его от себя.

Бой страшен, но он живой. Приказы, брюхо подводит, прикрываешь товарищей, убиваешь — все ясно, сильно задумываться некогда. Самое плохое — ждать. Проходят часы и часы, и ты продираешься, как умеешь, сквозь холодные, долгие дни. А еще хуже — стоять одному в карауле. Сколько раз можно снимать перчатки, чтобы посмотреть, не чернеют ли ногти, или проверить винтовку? Глаза и уши настороже, чтобы заметить или услышать движение. Это не монголы там? Они хуже северокорейцев. Монголы никогда не унимаются. Ты думаешь, он мертвый, а он поворачивается и стреляет тебе в пах. Даже если ты ошибся и он мертвый, как позавчерашняя рыбина, все равно стоит истратить патрон для верности.

Вот я стоял, час за часом, прислоняясь к временной стенке. Ничего не видать, кроме тихой деревни далеко внизу; ее соломенные крыши подражают горам вдалеке; слева от меня торчала из снега заросль промерзшего бамбука. Туда мы выбрасывали мусор. Я стараюсь быть начеку, прислушиваюсь, смотрю, не покажется ли там пара сливовых глаз или зимняя шапка. Обычно там ничто не шевелилось. Но однажды днем среди бамбука что-то тихо хрустнуло. Кто-то там двигался, один. Я знал, что это не враг: они никогда не появлялись поодиночке; я подумал, что тигр. Говорили, что они бродят в горах, но никто их ни разу не видел. Потом бамбук раздвинулся, у самой земли. Собака? Нет. Это была детская рука, она высунулась и шарила по земле. Я вспомнил и улыбнулся. Вспомнил, как мы с Си воровали с земли персики под деревом миссис Робинсон — подкрадывались ползком, старались не шуметь, чтобы она не видела нас и не схватила ремень. В тот первый раз я не захотел прогонять девочку, поэтому она стала приходить чуть не каждый день, пролезала сквозь бамбук и рылась в наших отбросах. Ее лицо показалось только раз. А обычно я видел только, как ее рука шарит между стеблями и ощупывает мусор. Каждое ее появление меня радовало: будто наблюдаешь за тем, как птица кормит своих птенцов или курица разгребает землю, уверенная, что там сидит червяк.

Иногда ей везло сразу, и она мигом хватала какой-то объедок. А другой раз пальцы ее напрасно тянулись, шарили по земле в поисках чего-нибудь, чего угодно съедобного. Как маленькая морская звезда — и тоже левша, как я. Я видел, как еноты роются в мусорных баках — они были разборчивее. Для нее все было пищей — лишь бы не из металла, стекла или бумаги. Искала она пропитание не глазами, а кончиками пальцев. Остатки полевого пайка, крошки из любовно посланных мамой пакетов с печеньем, шоколадным кексом, объедки фруктов. Апельсин, гнилой, мягкий, почернелый — ее рука до него не достает. Она тянется к нему. Приходит мой сменщик — часовой, видит ее руку и качает головой, улыбается. Когда он подходит к ней, она встает и торопливо, как будто заученно, произносит что-то по-корейски. Звучит похоже на «ням-ням».

Она улыбается, тянет руку к ширинке солдата, трогает ее. Ням-ням? Как только я перевожу взгляд с ее руки на лицо и вижу два недостающих зуба, черную челку над ждущими глазами, он разносит это лицо из винтовки. А рука остается в мусоре — вцепившись в свое сокровище, пятнистый гнилой апельсин.

Каждый гражданский, кого я встречал в этой стране, готов был умереть (и умирал), защищая своих детей. Люди заслоняли их собой, не раздумывая. Однако знал я и несколько таких растленных, которым мало было продавать, как обычно, девушек — они торговали детьми.

Сейчас, думая об этом, я думаю, что часовой чувствовал не только отвращение. Он испытывал соблазн — вот что он хотел уничтожить.

Ням-ням.

«Джорджиан» подавал завтрак по-деревенски: ветчину с красным соусом. Фрэнк пришел на вокзал заранее, чтобы купить сидячее место в вагоне. Он дал барышне двадцатидолларовую бумажку, и она дала ему сдачи три цента. В половине четвертого он вошел в вагон и сел в удобное кресло. В полчаса, остававшиеся до отправления, Фрэнк дал волю навязчивым картинам, готовым в любую минуту вспыхнуть перед глазами.

Майк у него на руках корчится и бьется, и Фрэнк кричит ему: «Не уходи, брат. Стой. Не уходи. — Потом шепотом: — Пожалуйста, пожалуйста». Майк открыл рот, чтобы заговорить, Фрэнк опустил к нему голову и услышал: «Банкир, Банкир. Не говори маме». После, когда Стафф спросил его, что сказал Майк, Фрэнк соврал: «Он сказал: убей гадов». К тому времени, когда подоспели санитары, моча замерзла на штанах у Майка, а Фрэнку приходилось отгонять от его тела черных птиц, атаковавших парами, как бомбардировщики. То, что умерло у него на руках, вернуло причудливую жизнь его детству. Они познакомились раньше, чем научились ходить в уборную, вместе росли в Лотусе и вместе бежали из Техаса, не веря в невероятную зловредность чужих людей. Детьми они гонялись за отбившимися коровами, устроили себе бейсбольную площадку в лесу, делились сигаретами, хихикая, неуклюже приобщались к сексу. Подростками получили доступ к парикмахерше миссис К., и она под настроение совершенствовала их навыки. Они спорили, дрались, смеялись, дразнили друг друга — и любили, но об этом им незачем было говорить.