Домой

— Он все говорил ему «нет», и тогда отец сказал: «Послушайся меня, сын, последний раз в жизни. Сделай так». А он будто бы сказал отцу: «Я не могу отнять у тебя жизнь». И отец сказал ему: «Это не жизнь». А эта свора пьяная все сильней распалялась и орала: «Хватит болтать. Деритесь! Черт вас возьми! Деритесь».

— И что? — Фрэнк шумно дышал.

— А что ты думал? Зарезал. — Рыбий Глаз опять разъярился. — Пришел сюда, плачет и все рассказал. Все, как было. Несчастный. Роз Эллен и Этель Фордхам собрали ему деньжат, чтобы мог куда-нибудь уехать. И Мейлин тоже. Мы собрали ему одежку. Он в крови был весь.

— Увидел бы его шериф в крови, он и сегодня сидел бы в тюрьме.

— Мы отправили его на муле.

— Выиграл он только свою жизнь. Хотя вряд ли она для него много стоит.

— Думаю, они прекратили это безобразие только после Перл-Харбора.

— Когда это было? — Фрэнк сжал зубы.

— Что когда было?

— Когда этот сын, Джером, сюда пришел.

— Давно. Лет десять или пятнадцать, думаю.

Фрэнк уже собрался уйти, но у него возник другой вопрос:

— Кстати, что стало с конями?

— Кажется, продали их, — сказал Салем.

Рыбий Глаз кивнул.

— Ага. На бойню.

— Как? — Не верится, подумал Фрэнк.

— В войну только конину продавали не по карточкам, понимаешь? — сказал Рыбий Глаз. — Я сам поел в Италии. И во Франции. На вкус — как мясо, только слаще.

— Ты тоже ее поел в наших родных С. Ш., только не знал этого. — Эндрю засмеялся.

Салему не терпелось вернуться к шахматам, и он сменил тему:

— Слушай, как сестра-то?

— Поправилась, — ответил Фрэнк. — Выздоровеет.

— Не говорила, что с моим «фордом»?

— Это ее меньше всего волнует, дедушка. И тебя не должно волновать.

— Ну, ладно. — Салем пошел ферзем.

Си отказалась дать одеяло. Фрэнку оно нужно было для одного дела, которое не давало ему покоя. Одеяло было первое сшитое ею самостоятельно. Как только она смогла сидеть без боли и кровотечения, соседки оккупировали комнату больной и, обсуждая средства лечения и наиболее полезные молитвы, к которым может прислушаться Иисус, принялись сортировать лоскуты. Они еще и пели, пока сметывали согласованную гамму. Си понимала, что одеяло у нее получилось не очень хорошее, но Фрэнк сказал — то, что надо. Для чего надо? Он не хотел говорить.

— Си, перестань. Оно мне нужно. И надо, чтоб ты пошла со мной. Мы там оба должны быть.

— Где быть?

— Ты мне поверь.

К обеду он опоздал и в дом вошел потный и запыхавшийся, словно бежал перед этим. Из заднего кармана у него торчала отшлифованная деревяшка с линейку длиной. И он пришел с лопатой.

Си сказала, нет. Ни за что. Она дорожила своим невзрачным одеялом, пусть и узор на нем скучноват, и краски подобраны бестолково. Фрэнк настаивал. По тому, как он взмок, и по решительности взгляда она поняла, что дело для него очень важное. Она неохотно надела сандалии и пошла за ним, снова огорчаясь, что одеяло получилось неважнецкое. Фрэнк нес его на плече, и если бы кто видел их, то мог бы подумать, что идут на рыбалку. В пять часов? С лопатой? Вряд ли.

Они дошли до края поселка и свернули на гужевую дорогу, ту самую, по которой шли тогда детьми. Си в своих тонких сандалиях то и дело спотыкалась о камни, тогда Фрэнк сбавил шаг и взял ее за руку. Спрашивать его было бесполезно. Так же, как в то давнее время, когда они, взявшись за руки, отправились в незнакомую местность, Си шла молча. Ей было досадно, что она опять делает то, что хотят от нее другие, но она не противилась. В последний раз, говорила она себе. Не хочу, чтобы Фрэнк решал за меня.

Восприятия меняются: ты растешь, и поля уменьшаются; полчаса ожидания для ребенка — как долгий день. Шесть миль по каменистой дороге они прошли за те же два часа, что в детстве; но тогда это казалось вечностью и далеко-далеко от дома. Ограда, когда-то прочная на вид, большей частью повалилась, одинаковые грозные предупреждения, некоторые с черепами, исчезли или призрачно грозили из густой травы. Си узнала место и сказала:

— Тут все сгорело. Я и не знала. А ты?

— Мне Салем сказал. Но мы туда не пойдем.

Фрэнк заслонил глаза от солнца, а потом повернул в сторону и пошел вдоль остатков ограды. Вдруг он остановился и стал пробовать землю ногами, топать в траве, кое-где задерживаясь, пока не нашел нужное место.

— Да, — сказал он. — Здесь.

Он отдал одеяло, взял лопату и начал копать.

Какие маленькие кости. Как мало обрывков одежды. Череп, однако, был чистый и улыбался.

Си прикусила губу, чтобы не отвернуться, не быть перепуганной девочкой, которая не в силах видеть смертоубийство, творящееся в мире, пусть и безобразном. На этот раз она не съежилась и не закрыла глаза.

Осторожно, очень осторожно Фрэнк выложил кости на ее одеяло, составив, насколько возможно, так, как они располагались при жизни. Одеяло превратилось в саван из малиновых, сиреневых, желтых и темно-синих лоскутов. В четыре руки они завернули кости в одеяло и завязали с концов. Фрэнк отдал сестре лопату и понес джентльмена на руках. Они пошли назад по дороге, а перед Лотусом повернули к речке. Быстро нашли магнолию — расщепленную посередине, обезглавленную, не мертвую — раскинувшую руки, одну направо, другую налево. Там, у корней, Фрэнк положил одеяло с костями, прежде — саван, теперь — гроб. Си дала ему лопату. Пока он рыл, она смотрела на водную рябь и листву за речкой.

— Кто это? — Си показала на другой берег.

— Где? — Фрэнк обернулся. — Никого не вижу.

— Наверное, ушел, — сказала она неуверенно. Ей привиделся маленький мужчина в чудном костюме с часовой цепочкой. Он улыбался.

Фрэнк вырыл яму глубиной метра полтора и в метр шириной. Пришлось помудрить: корни дерева сопротивлялись вторжению и боролись с лопатой. Солнце покраснело и спустилось к земле. Над водой дрожали москиты. Пчелы улетели домой. Светляки дожидались вечера. Легкий запах мускатного винограда, надклюнутого птичками колибри, успокаивал могильщика. Когда яма была готова, подул ласковый ветерок. Брат с сестрой опустили пестрый гроб в стоячую могилу. Фрэнк засыпал ее землей и вынул из кармана два гвоздя и ошкуренную деревяшку. Прибил ее камнем к дереву. Один гвоздь бесполезно согнулся, но другой вошел хорошо, и теперь видна была надпись, которую Фрэнк сделал на памятной дощечке.

«Здесь стоит Человек».

Может быть, ему только хотелось так думать, но он мог поклясться, что магнолия согласна и довольна. Ее оливково-зеленые листья разбушевались под вишневым толстым солнцем.

Я долго стоял и смотрел на дерево.

Оно казалось таким сильным.

Таким красивым.

Раненное по самой середине.

Но живое и здоровое.

Си тронула меня за плечо.

Легонько.

Фрэнк?

Да?

Идем, брат. Пойдем домой.