Палаццо Форли

— Тс, любезный друг мой, молчите! Вы не знаете о ком говорите… Эта девушка достойна всего вашего и моего уважения! Ни слова более о ней, прошу вас!

— Браво, таинственность, скромность!.. О! для меня больше нет сомнений, это дело серьезное!

— Ах, друг мой, вы меня не хотите понять, оставим этот разговор!

— Нет, это уже слишком!.. вы превосходите все, что можно ожидать от человека глубоко тронутого, вы отвергаете даже участие лучших друзей своих. Где же откровенность и искренность, будто бы сродные вашей нации? Французы обыкновенно не так эти дела понимают! для них женщины…

— Для них женщины делятся на два разряда, на тех, о которых позволено говорить громко всем и каждому, потому что они сами навлекли на себя эту печальную известность, и на таких, о которых француз и думать не посмеет без благоговения. В этом разряде наши матери, наши сестры, наши жены; к нему причисляем мы всех женщин, которые не дали нам права забывать достодолжное к ним почтение… Синьорина Форли для вас, как для всякого благовоспитанного человека, должна быть включена в число этих предметов всеобщего молчания, не только по сану своему и по имени ее предков, но еще и потому, что я вас о том прошу, Бонако!

И проговорив эти слова с приметным неудовольствием, де Монроа пожал руку своего удивленного приятеля.

Добрый малый и хороший товарищ по своим понятиям, синьор Бонако, отставной испанский офицер и зажиточный владелец, путешествовал для своего удовольствия. Веселясь во Флоренции, он показывался в Кашинах на отличном гнедом гунтере и сблизился с Ашилем де Монроа, нашедши в нем необходимого и приятного собеседника и товарища для всех занятий и досугов холостой жизни.

Поняв, что зашел слишком далеко со своими шутками и неосторожно коснулся весьма щекотливого предмета, испанец удивился, что мужчина и притом молодой (Ашилю казалось не более двадцати шести или семи лет) мог не отвечать и не гордиться, когда ему намекали на победу, лестную для его самолюбия; при этом он невольно припомнил многозначительные улыбки и победоносные покручивания усов, которые не раз приходилось ему видеть в подобных случаях и при подобных разговорах. Принявши степенный вид, он переменил разговор, и Ашиль продолжал обращаться с ним дружелюбно и ласково, как будто между ними не бывало никакого недоразумения. Скоро оба приятеля вышли из кофейни и отправились обедать в город.

Но любопытство Бонако было затронуто, и он дал себе слово проникнуть скрываемую от него тайну и разведать — что такое палаццо Форли и что в нем происходит.

Когда они вышли, командор осторожно опустил газету, которою он до сих пор прикрывал свою неблаговидную физиономию, и, вставая, чтоб уйти, подошел к противоположному углу, где несколько запоздалых посетителей кофейни еще окружали двух знаменитых любителей шахматной игры, доигрывавших спорную и очень занимательную партию, и слегка толкнул локтем молодого человека довольно обыкновенной наружности. И тот обернулся было с начатым cospetto на устах, но, узнав толкнувшего, замолчал и последовал за ним. Вышедши из кофейни и проходя площадку и главную аллею, где им попадались навстречу другие прохожие и проезжие, они продолжали оставлять меж собою довольно пространства, так, чтобы командор шел впереди, но, своротив на одну из боковых аллей, совершенно опустелых в этот поздний час, остановился и дал себя догнать. Новое лицо приблизилось.

— Ты слышал, Левио?.. — спросил командор.

— Ничего! — было ответом.

— Ты не слыхал, как испанец приставал к французу с расспросами о маркезине и как тот отговаривался и отшучивался?.. А наш граф, а этот Валорми?.. хорош!.. туда же со своими прибаутками, как будто он и не знает и не ведает о Пиэррине, а сам простить ей не может, что она только посмеялась над его глупым сватовством. Но это еще покуда нам не мешает, напротив!.. Француз, вот за кем надо наблюдать! Он здесь не без цели! либо палаццо, либо маркезина — что-нибудь из этих двух ему нужно! Или он довольно богат и хочет купить галерею и библиотеку, или он влюблен в эту смиренницу-недотрогу и вздумал на ней жениться. Как бы то ни было, он всюду нам помеха!.. Нам нужна осторожность! Держи ухо востро, а я с своей стороны не прозеваю! Да есть ли письма от твоего отца? Что говорит он нового?

— Вчера получил известие через Симеона, одного из наших, приходил к вам, вас не застал, а так как вы запретили оставлять без вас что бы то ни было, и я не оставил вам письма. Известия благоприятны, дела идут хорошо!

— То есть как хорошо?.. для кого же? для нас или для этого проклятого отродья парижских фобуристов… для этого полуфранцуза?

— Отец пишет, что все удалось: Динах сыграла свою роль превосходно, увлекла его мастерски… Только отцу дорого стоили дебюты на театре delia Fenice (Феничз, оперный театр в Венеции). Но векселя уже подписаны и есть надежда заставить его подписать другие?..

— А Сан-Квирико?

— Сан-Квирико обещался нам служить… с ним сделка заключена!

— Ладно! Там, как вижу, все покуда удовлетворительно, лишь бы здесь не испортилось! Прощай, Левио, вот ворота, разойдемся; не нужно, чтоб нас вместе видели.

— Вам верно стыдно, дядюшка! Могут подумать, что ваша эччеленца водится с…

— Полно, Левио! Ты сам знаешь, что болтаешь вздор, — чего мне стыдиться? Ты — препорядочный малый, твой отец снабжает деньгами половину самых блистательных семейств нашего города, вам все снимают шляпу с уважением. Почему мне гнушаться твоей компанией?.. Но для нашего успеха, для наших соображений, мы не должны казаться коротко знакомыми. На это есть причины… согласись.

— Согласен, согласен заранее, синьор коммендаторе! прощайте, эччеленца, Бог с вами, дядюшка!.. Вы направо; я налево!..

— Полно, Левио! Баста!.. не говори таких слов! Мы, верно, встретимся и разойдемся за веселым пиром, в доме наших предков…

Остальные слова командора потонули в отдалении. Левио злобно и насмешливо глядел ему вслед…

VI. Ла пергола (La pergola)

Дают Эрнани, единственную оперу маэстро Верди, у которого только на нее одну и достало вдохновения и который после нее бесстыдно обкрадывает сам себя в каждом новом произведении, повторяя свои мотивы, мелодичные и одушевленные, но изысканные, и теперь уже им самим избитые до пошлости. Зато Эрнани — действительно творение замечательное, полное прекрасных, сильных мелодий, полное страсти и могучести. Оттого оно и возбуждает всегда сочувствие, где бы ни давалось, тогда как прочие оперы того же композитора беспощадно падают и ни на одной европейской сцене не выдерживают более трех, много четырех представлений. Но в описываемый нами вечер Эрнани только что появился в Италии и производил фурор, подав уже начало тому музыкальному расколу, который с тех пор перессорил появившуюся романтическую, крикливую школу — с классическою, сладкогласною и сладкозвучною школою Россини, этого слишком рано умолкнувшего лебедя Болоньи. Партии уже волновались за и против молодого маэстро, в пользу или против его капризной, звонкой, блистательной и неуловимой музыки. Вердисты превозносили и прославляли нового маэстро, старики критиковали и отстаивали прежних любимцев своих, Беллини и Донидзетти. Один лебедь молчал и продолжал не слушать ни тех, ни других, сочиняя рецепты для приготовления какого-нибудь неслыханного макароне, или жирной поленты, кушал на славу, принимал ласково и радушно своих друзей и почитателей со всех концов мира, играл с ними в троцетто, или в шашки, и не прибавлял ни полмеры, ни осьмушки к бессмертным творениям, которыми восхитил двадцатые и тридцатые года текущего столетия. Конечно, сочинив Мозэ, Вильгельма Теля, Барбьере, Отелло, Семирамиду и, наконец, Стабат-Матер, человеку можно отдохнуть, и он даже может быть заслуженным в бессмертии; но тому, кто до сорока пяти лет успел произвести эти совершенства, тому непростительно вдруг замолчать и остановить поприще, не пройдя на нем и полпути!.. Надо полагать, что несравненный маэстро был оскорблен легкими успехами недостойных его соперников и неистовыми рукоплесканиями непостоянной Италии многим второстепенным творениям дурного вкуса. Говорят, что соловей умолкает, когда близ него заквакают лягушки: не потому ли замолк Россини?