Палаццо Форли

Но покуда он ленится и блаженствует в своем барском доме в Болонье, Флоренция собралась послушать оперу нового светила музыкального небосклона, и щеголеватая зала театра delia Pergola горит и блещет не столько огнями, которых в Италии не любят в театрах, сколько соединением и присутствием лучшего общества и прелестнейших женщин.

Тосканки, римлянки, иностранные дамы разных наций наполняют два яруса лож. По черным или темным шелковым платьям, по простоволосой, но изящной прическе, по правильным профилям и благородному окладу головы легко узнать смуглых дочерей Италии. По особенной ловкости и живости движений, по непринужденной грации нарядного убора, по неподражаемой миловидности и привлекательности, будь она даже не совсем правильно хороша — вы тотчас отличите француженку, особенно парижанку. Наконец, по изумительной нежности, тонкости и правильности очертаний, по блеску кожи и цвету лица вы угадаете англичанок; — но не всматривайтесь в эти очаровательные черты, их портит какое-то тупое, безжизненное или приторное выражение: у них глаза хороши, но без взора; они смотрят — не глядят! У них улыбка неподвижна, как будто она врезана на лицах, и за этой улыбкой, большею частью, длинные, желтые, неровные зубы, скорее напоминающие пасть хищного зверя, чем розовый ротик красавицы. Еще легче узнается англичанка по странной изысканности ее убора, где всегда прокрадывается что-то резкое, несообразное ни с случаем, ни с самым типом красоты, ее избравшей. Партер, составленный также из разнохарактерного собрания мужчин из всех углов Европы, партер занят ложами, и все двойные и недвойные лорнеты и трубочки наведены снизу вверх, рассматривая, высматривая, отыскивая, узнавая — кого нужно… Под шум увертюры и вводных хоров возникают разговоры, вопросы, приветствия, наблюдения: та сегодня одета не к лицу; другая, напротив, ослепительно хороша; третья почему-то опаздывает; а вот там, в ложе одной из прославляемых богинь той зимы, разыгрывается драма, гораздо интереснее самой оперы: идет смена поклоннику, и победитель находится в присутствии побеждаемого им соперника. И тот и другой неловки и смешны; один бесится и нетерпеливо грызет свою разорванную цепь, другой павлинничает перед ним, а сам трусит за шаткость своего нового величия.

Но вот настает выходная сцена и ария тенора, и всеобщее молчание доказывает, что близка минута наслаждения для дилетантов. Ложи на время забыты партером, и наоборот. Говор умолкает, веера перестают веять, сидящие сзади привстают, — никто не дышит — и взоры и слух всех зрителей устремлены на сцену.

Поет… иностранец! Да, в самой итальянской из столиц Италии, в самом сердце артистической страны, перед взыскательною публикою тосканцев, поет иностранец, и они должны слушать его с удовольствием и ненавистью, потому что в царстве пения и песен нет больше певцов — и после Рубини и Мориани у них не остается хороших теноров. Громкая музыка новейшей школы скоро убивает голоса; таланты редки, N. N., бывший певец парижской Итальянской оперы, тогда первой и единственной в мире по своему составу, N. N., ученик Рубини, методою напоминает своего несравненного учителя, а голос у него звучен, мягок и приятен: он — лучший Эрнани в целой Италии.

Вот анданте, полное томной страсти, потом живое, воинственное, аморозное аллегро; оба выполнены удачно; черный бархатный костюм романтического разбойника очень ловко сидит на певце, — все аплодируют, скрепя сердце и внутренно досадуя. Решительно, пьеса удается.

Надо заметить, что, кроме тенора, ее поют баритоном француз и вторым сопрано — шведка… В Италии, отчизне пения, неурожай на певцов; она принуждена занимать их у народов, которых называет невеждами в искусстве.

Первый акт кончается, зрители встают с шумом, уходят, входят; начинается взаимное переселение в партере и ложах. Весь театр превращается в один громкий, но невнятный гул, среди которого трудно различить отдельные разговоры.

Но занавес поднялся для второго акта; предстала примадонна, не из важных, пропела… и не понравилась никому. Но национальная гордость, но патриотическое самолюбие возбуждены, — тут много иностранцев, чужих, — нельзя же при них уронить свою соотечественницу, какой бы плохой ни была она признана всеми втайне. Итальянцы неистово хлопают, вызывают, кричат браво, брависсимо, и примадонна благодарит за незаслуженное торжество!

Вот и третий акт, лучший из всей оперы; вот фантастическая декорация, представляющая древние склепы Ахена.

Среди темной подземной ротонды высится мавзолей, воздвигнутый Барбароссою, и чудные стихи Виктора Гюго, которому принадлежит первоначальная драма, заменены музыкою не менее величественной, не менее красноречивой.

Выходит молодой Карл Пятый, король Испании, правнук Великого Карла, которого теперь же имперский сейм должен избрать в кесари и провозгласить властителем полвселенной, ибо солнце не заходит во владениях испанских королей, с тех пор, как Христофор Колумб подарил Новый Свет дедам молодого Карла. Он надеется и сомневается: его судьба висит на волоске, а с нею участь вселенной. Юноша, вдруг возмужавший, чувствует великость своего призванья и торжественность этой минуты: он отвергает, как вздорные игрушки, детскую любовь, мгновенно потревожившую его царственный ум, он готовится к своему избранию, опираясь о гробницу своего славного предшественника, просит Карла Великого руководить его — он хочет быть подражателем и достойным преемником усопшего императора.

В эту минуту появляются Эрнани и Дон Диэго. Они собираются на таинственное свидание, чтоб условиться в действиях против испанского короля… но вот выстрел… вот другой… звон колоколов… крики народа — Карл избран, он торжествует… сбрасывает с себя скрывающий его плащ, выходит на авансцену, и начинается великолепнейший финал, который когда-либо мог быть найден истинным вдохновением великого художника, — финал, исполненный дивной гармонии, возвышенного чувства и глубокой мысли.

Аккорды растут постепенно, превращаются в гром голосов и инструментов, наполняют своды здания и потом также постепенно замирают, оставляя в сердцах слушателей какое-то сладкое и чудное благоговение…

После этого финала, обыкновенно в театре долго соблюдается невольное безмолвие. Умы и души, увлеченные обаянием чудной музыки и переполненные восторгом, не вдруг возвращаются к действительности и обыденности, не скоро сходят с гармонического эмпирея в тесный и суетный предел театральной залы. Но после нескольких минут молчания все, как будто вдруг пробужденные одною электрическою искрою, встают с своих мест, отряхают с себя остаток внутреннего опьянения и принимаются изъявлять свой восторг шумными рукоплесканиями, громкими криками и дружными вызовами. Тут вызывают всех артистов, игравших и певших, но каждый внутренно вызывает композитора, доставившего ему эту минуту высокого наслаждения и увлечения.

Много пошлых арий и затейливых кабалетт можно простить маэстру Джиузеппэ Верди за один этот финал третьего акта в его Эрнани!.. В этот антракт общее внимание зрителей сосредоточилось на одной ложе второго яруса, в которой сидела молодая женщина необыкновенной красоты. Она была совершенно одна, и этого обстоятельства уже было бы достаточно, чтобы привлечь к ней любопытные взоры и лорнетки, если бы она еще более не бросалась в глаза ослепительным блеском наряда, скорее предназначенного для великолепного бала, чем для оперы, куда женщины ездят не в полной своей победоносной форме, особенно когда идет представление обыкновенное и нет праздника, нет никакого gala, вызывающего сверхобычайную иллюминацию а giorno[39].

37

«О, великий Карл, я уподобляюсь тебе больше, чем именем — своими деяниями!» (ит.) (Примеч. сост.)

38

«Великому Карлу да будет слава и честь!» (ит.) (Примеч. сост.)

39

При свете дня (ит.). (Примеч. сост.)