Страница 3 из 51
III. Отравление великого визиря
Единственное влиятельное лицо при дворе, которое оставалось противником бывшего Шейха-уль-Ислама и все еще мешало его замыслам, единственное лицо, которого еще боялся Мансур-эфенди, был великий визирь. Махмуд-паша был человек энергичный, хотя о внутреннем правлении его и говорили мало хорошего, но он твердо следовал своим планам и вникал в планы других. Мы знаем, что в продолжение многих лет он уже был противником Шейха-уль-Ислама, и Мансур неоднократно называл его интриганом. Кайрула-эфенди, новый Шейх-уль-Ислам, был человек пожилой, держался вдали от двора и не слишком много давал поводов говорить о себе. Он был более под стать великому визирю, чем Мансур, который ненавидел и боялся великого визиря, потому что он один понимал его планы. Мансур хотел возвести на престол принца Мурада и был вполне уверен в его благодарности за такую услугу. В пользу насильственного низвержения султана кроме Рашида и Гуссейна-Авни-паши были также визирь Халиль-паша, морской министр Ахмед-Кайзерли-паша и Мидхат-паша. Мансур нашел уже нового преемника великому визирю в лице преданного ему Мехмеда-Рушди-паши, по прежде всего надо было во что бы то ни стало устранить Махмуда. При этом, однако, надо было избегать всякого шума; открытое насилие, убийство, нападение не могли иметь места, к тому же подобное дело трудно было выполнить. Великий визирь никогда не выезжал без свиты, и, кроме того, рассказывали, что он, по совету одного посланника, носил под сорочкой толстую кожаную кольчугу, которая вполне предохраняла его от ударов и пуль. Надо было, значит, избрать другой путь. Мансур-эфенди только потому взял к себе в услужение грека Лаццаро, что у него были свои причины купить его молчание и он пока еще нуждался в услугах грека. Извлекая из него необходимую пользу, Мансур... Но не будем забегать вперед. Лаццаро был при Мансуре и давно уже заметил, что тот ненавидел и боялся великого визиря. -- Что, ваша светлость, если бы Махмуд-паша умер скоропостижно? -- тихо спросил Лаццаро, все еще величая своего господина прежним титулом и стоя в почтительной позе, глядя искоса на Мансура своим страшным взглядом. -- Говорят, великий визирь по временам прихварывает, -- отвечал Мансур-эфенди. Никто, кроме него, ничего не знал об этом, но Лаццаро тотчас же понял смысл этих слов. -- Правда, ходят такие слухи, -- сказал он, украдкой посмеиваясь. -- Махмуд-паша уже немолод, к тому же он довольно тучен -- при подобном сложении с ним может случиться что-нибудь недоброе, например, в один прекрасный день он скоропостижно умрет. -- Невелика будет потеря для государства. -- А ваша светлость избавится от одного противника. Мне хотелось бы сделать один опыт -- у меня в Галате есть одна знакомая, которая в былое время много странствовала и привезла с собой из одного персидского монастыря много прелестных вещиц! Она показывала мне однажды тоненький кожаный мешочек, но надо быть с ним чрезвычайно осторожным! Между редкостными средствами против всякого рода припадков имеются и такие, что при случае могут иметь опасное действие. Мне помнится, что раз она показывала мне маленькую коробочку с желтой цветочной пылью и говорила, что она ядовита. Кому наскучит жизнь и кто захочет умереть, тому стоит только понюхать эту коробочку. Одного запаха, тонкой струйки этой пыли достаточно, чтобы вызвать мгновенную смерть. -- Достаточно одного вдыхания этой цветочной пыли? Вот уж действительно редкое средство! -- У моей знакомой в Галате их много! Мне помнится, в одном из ее кожаных мешочков есть несколько зернышек: кто проглотит хоть одно из них, делается жертвой неминуемой смерти. -- По-моему, цветочная пыль лучше, ведь зернышко все равно, что пилюля, а пилюли зря не принимают. -- Так-то так, ваша светлость, но ведь можно растолочь это зернышко в порошок и насыпать в стакан, -- сказал Лаццаро, -- у моей знакомой есть еще более редкие средства! Так, в одном флакончике у нее есть белый, прозрачный, как вода, сок, она говорит, будто он выжат из корня одного цветка, растущего в монастыре далеко в Персии. Сок этот действует как экстракт гашиша, но в десять раз сильнее его! Одной капли достаточно, чтобы вызвать чудеснейшие видения, двумя -- можно возвести душу к небесам, а трех капель достаточно для того, чтобы она уже никогда больше не возвращалась на землю, чтобы человек заснул навеки! -- Опасные средства! -- заметил Мансур-эфенди. -- Вот что пришло мне в голову. Не даст ли ваша светлость какого-нибудь поручения к великому визирю? -- вдруг спросил грек. -- Поручение? Гм, да, -- отвечал Мансур медленно и, растягивая слова, как бы в раздумье. -- Мне помнится, я должен был запечатать и отнести письмо великому визирю. -- Так, так -- письмо! Разве я тебе говорил об этом? -- Кажется, сейчас, ваша светлость. -- Сейчас? -- Или давеча, хорошенько не помню! Теперь Мансур хорошо понял, чего желал грек. Он сел за письменный стол и написал просьбу от неизвестного, в которой просил о месте, и подписался вымышленным именем. Затем, свернув бумагу и написав адрес, но не запечатав письма, передал его греку. -- Проситель -- бедняк, которому я желаю добра, -- сказал он, -- может быть, у Махмуда-паши найдется для него какое-нибудь место! Но не говори ему, что пришел от меня, это не принесет пользы просителю. Знает ля великий визирь, что ты у меня в услужении? -- Нет, ваша светлость, -- отвечал Лаццаро, принимая письмо, -- этого никто не знает, кроме нас двоих да проклятого Черного гнома, которая снова ускользнула из рук палача и с тех пор бесследно пропала. Я уже разыскивал лжепророчицу, но все усилия мои тщетны, я нигде не мог найти ее. Теперь все мои надежды на Сади-пашу. -- На Сади-пашу? -- с удивлением сказал Мансур. -- Точно так, ваша светлость. Через него я надеюсь разыскать ее, она наверняка имеет тайные связи с молодым пашой. -- Так затем-то ты и шляешься так часто по вечерам? -- До сих пор я еще не имел никакого успеха. Но я терпелив, ваша светлость! Сирра и Сади-паша не друзья Лаццаро, хе-хе-хе, -- пробормотал он, скаля зубы, -- а враги Лаццаро, рано или поздно они непременно попадут ему в руки. -- Доставь эту просьбу Махмуду-паше, -- перебил Мансур-эфенди излияния грека. Мансур был осторожен и боялся, чтобы откровенность грека не зашла слишком далеко. Лаццаро пошел исполнять данное ему поручение. Из развалин он прямо отпрпвился в Скутари и на пристани взял каик на весь вечер. Прежде всего он велел лодочнику везти себя в Галату. На противоположном берегу он вышел далеко от дома старой Кадиджи и велел лодочнику ждать себя здесь. Он предпочел пройти немного пешком, чтобы лодочник не мог видеть, куда он отправился. Уже стемнело, когда Лаццаро подошел к старому грязному деревянному домику толковательницы снов. У дома он увидел изящный экипаж, по-видимому, у Кадиджи были знатные гости. Пока грек раздумывал, не лучше ли ему подождать, дверь дома отворилась, и из него вышли две дамы, плотно закутанные в ячмаки. Лаццаро по одежде узнал в одной из них принцессу Рошану, а в другой -- ее сестру, супругу Нури-паши. Старая Кадиджа проводила принцесс до экипажа. Грек спрятался от них и только после отъезда экипажа подошел к старухе, все еще смотревшей вслед своим знатным гостям. -- Это ты! -- сказала она, указывая в том направлении, куда скрылся экипаж. -- Ты их видел? -- Это были принцессы. -- Хи-хи-хи, -- захохотала старая Кадиджа вслед уехавшим дамам, -- пришли разгадывать свои сны -- немного-то было в них хорошего. Принцесса любит Сади и все еще опасается своей соперницы Реции. -- Ты все еще ничего не знаешь о ней? -- Ничего, сыночек, совсем ничего. Но войди в комнату. Ведь ты пришел ко мне, не так ли? -- Значит, все еще нет никаких следов Реции. И Сирры тоже. -- Я думаю, что обе они умерли, -- заметила старая Кадиджа, введя Лаццаро в грязную жалкую комнату, где все еще носилось благоухание от нежных духов принцесс, а на столе горела тусклая лампа. -- Третьего дня, -- продолжала старуха, -- на девичьем рынке у торговца Бруссы я случайно встретилась с одной женщиной, муж которой, как я потом узнала, персиянин, башмачник. Она пришла спросить Бруссу, не попадалась ли ему девушка с ребенком, которую зовут Реция. -- Реция? С ребенком? -- Слушай дальше, -- отвечала старая Кадиджа и в беспокойстве убрала золотые монеты, полученные ею от принцесс. -- Услышав имя Реции, я стала прислушиваться, расспросила ту женщину, которую звали Макуссой, и от нее узнала, что дочь старого Альманзора нашла себе убежище у башмачника Гафиза. -- Так это действительно была она? А чей же это ребенок? -- Это ее сын от Сади! Но Сади теперь и знать ее не хочет, из-за чего она в отчаянии и бежала ночью из дома Гафиза. -- Когда же это было? -- Уже с полгода, старая Макусса сама, наверное, не знает, когда. -- И она не возвращалась? -- Она так и пропала вместе с ребенком. Старая Макусса спрашивала у Бруссы, не попадалась ли она ему, но он засмеялся и сказал, что он не торгует девушками с детьми. -- Сади-паша еще не раз вспомнит ее, он, у которого теперь другое сватовство в голове, -- с пренебрежением сказал Лаццаро. -- Он отнял у меня Рецию, выгнал меня из дома принцессы -- я этого никогда не прощу бывшему лодочнику, он должен бояться меня! Пробьет и его час! -- Так, так, сыночек, твоя правда. Если бы я только знала, живы ли еще Реция и Сирра. Но говори, что тебе нужно от меня? Зачем ты пришел к старой Кадидже? -- Ты должна дать мне щепотку пыли, которую достала в персидском монастыре, мне нужно ее для одного хорошего приятеля. -- Для одного хорошего приятеля, хи-хи-хи! Ты все еще такой же шутник, мой сыночек, -- засмеялась старая толковательница снов, -- ты хочешь получить от меня тонкую, драгоценную пыль, которая убивает на месте того, кто только вдохнет или понюхает, или другим путем примет ее, не так ли? Но у меня ее осталось только самая безделица. -- Если ее достаточно для одного, я дорого заплачу тебе, -- отвечал Лаццаро, бренча деньгами. -- Посмотрим. Уж не для молодого ли Сади-паши готовишь ты это угощение? -- спросила старая Кадиджа. С этими словами она прошла в угол комнаты, где приподняла старую, грязную подушку и вынула из-под нее оклеенный серебряной бумагой, звездами и разными фигурами ящичек. -- Тебе нужно это для прекрасного Сади, да? -- повторила она. -- Да, если уж ты так любопытна. -- Посмотри, вот весь остаток, -- продолжала старуха и достала из ящичка тонкий стеклянный флакончик, где было еще немного мелкого, как мука, желтого порошка. -- Я куплю у тебя остаток! -- Весь остаток? В уме ли ты? -- вскричала старая толковательница снов. -- Этим количеством можно отправить на тот свет человек десять! Довольно будет одной хорошей щепотки! Что у тебя там такое, письмо? -- продолжала она, увидев, что Лаццаро вынул бумагу. -- Ах, я понимаю, ты хочешь использовать порошок вместо песка, хочешь посыпать им письмо! Смотри, довольно будет четверти, и ты дашь мне за это сто пиастров! -- Сто пиастров за одну щепотку? -- Это еще полцены, сынок. Такого порошка больше нигде нет! Лаццаро бросил на стол горсть пиастров и развернул письмо. -- Осторожнее, чтобы пыль не попала нам в нос или рот, а то мы погибли, -- сказала старуха. -- Предоставь мне это сделать, я уж знаю, как обходиться с этими вещами. Ба! -- вдруг вскричала она, осторожно рассыпав немного порошка по бумаге и затем осторожно сложив письмо. -- Вот какие у тебя знатные знакомые, хи-хи-хи! Она успела пробежать глазами письмо и узнала, что оно адресовано великому визирю. -- Ба! На какие еще знакомства ты намекаешь? -- сердито отвечал Лаццаро и вырвал письмо из ее костлявых рук. -- Зачем тебе иметь от меня тайны, сынок? -- Тайны, не тайны, но если ты не будешь молчать, тогда между нами все кончено! -- Ого, ты, кажется, боишься, чтобы я не разболтала о твоем письме? -- Да, когда бываешь пьяна! -- Никогда не бываю я пьяна настолько, чтобы забыть, что можно сказать и чего нельзя, -- возразила старая Кадиджа, -- мы делали с тобой немало хороших дел, не забудь это, сынок! Не я ли отвела тебя к Баба-Мансуру, когда ему понадобилось устранить Альманзора и его сына Абдаллаха... -- Ты это сделала. Но так как мы уже заговорили об этом, то скажи, пожалуйста, чему приписать твою ненависть к старому Альманзору и его семейству, что скажешь на это, Кадиджа? -- В другой раз, сыночек, в другой раз, -- отвечала старая толковательница снов. При последних словах грека ею овладело сильное беспокойство, и судорожные гримасы совершенно исказили ее и без того страшно безобразное, сморщенное лицо. -- Хорошая вещь твое письмо, хи-хи-хи, -- продолжала старуха, -- да, да, по крайней мере, освободится место, и младшие смогут получить повышение. Берегись только, чтобы в случае скоропостижной смерти Махмуда-паши красавец Сади-паша не стал великим визирем. Хи-хи-хи, почем знать, принцессе снилось нечто похожее! -- Лучше бы ты давеча ослепла, чтобы не читать, чего не следует, -- пробормотал Лаццаро и вышел из дома старухи. -- Какие у тебя всегда благочестивые желания, -- крикнула, смеясь, Кадиджа, провожая своего друга до дверей. Долго слышался ему отвратительный, хриплый смех безобразной старухи. Он поспешно вернулся к пристани, где его ждал каик, и приказал лодочнику везти себя в Стамбул. Здесь, недалеко от сераля, помещался большой, роскошный конак великого визиря. Махмуд-паша к вечеру отправился на совет визирей в сераль. Заседание, на котором было решено усмирить мятеж вооруженной силой, продолжалось недолго, и в сумерках он вернулся в свой конак. Поужинав в кругу семьи, он отправился в свой рабочий кабинет, где имел обыкновение часто заниматься до поздней ночи. Рабочий кабинет великого визиря находился рядом с большим приемным залом возле маленькой прихожей. Прежде чем приняться за работу, Махмуд-паша отворил высокие створчатые двери в приемный зал, так как в кабинете было очень жарко. Затем он сел за письменный стол, над которым висела большая роскошная лампа, и занялся окончанием некоторых дел. Но едва он успел просмотреть несколько бумаг, как вдруг услышал шум. Он быстро вскочил с места. В приемном зале, слабо освещенном несколькими канделябрами, ясно слышались шаги. Великий визирь посмотрел в зал, где царствовал таинственный полумрак. Вдруг его удивленным глазам предстала какая-то фигура. Было еще не поздно, по галереям везде еще сновали слуги, может быть, это был один из них. Он крикнул -- ответа не было. Он хотел выяснить, в чем дело, но у входа в приемный зал он вдруг увидел фигуру в лохмотьях, в зеленой арабской повязке, а под нею на лбу сверкала золотая маска. Великий визирь с удивлением посмотрел на таинственную фигуру, которая в ту же минуту исчезла. -- Золотая Маска, -- пробормотал он, -- да, это был он, а в народе ходит поверье, что появление его служит предостережением. Он появлялся на улицах перед началом мятежа. Что предвещает мне его появление? Махмуд-паша не окликнул его и не преследовал. Он даже не позвал прислугу. Несколько минут простоял он в раздумье, но размышления его были прерваны появлением камердинера. Великий визирь думал, что он пришел доложить ему о странном видении. -- Человек с письмом ожидает в передней, ваше сиятельство, -- сказал камердинер. -- Он так настоятельно просил увидеть вас, что я уступил его просьбам. -- Что это за человек? -- спросил Махмуд-паша. -- Какой-то проситель. -- Возьми у него письмо! -- Он не хочет его отдавать мне, боясь, что оно не дойдет до вашей светлости и что вы его не прочитаете. -- Скажи ему, что я приму и прочту письмо. Если он и тогда не захочет уйти, то выгони его. Слуга с поклоном удалился. -- Странно, -- пробормотал великий визирь, -- что означает появление этой таинственной фигуры здесь? Он подошел к открытой двери и пристально посмотрел в далекое, полутемное пространство. Зал был пуст, не осталось никаких следов Золотой Маски. Слуга с письмом вернулся в кабинет и, положив его на письменный стол, удалился. Махмуд-паша в раздумье оставил зал. Что-то удерживало его спросить слугу о загадочном видении. Не было ли это просто обманом чувств, галлюцинацией? Великий визирь сел за стол и снова принялся за работу. Около часа спустя взгляд его случайно упал на письмо и, вспомнив свое обещание прочесть его, он взял письмо, развернул его и ударил рукой по бумаге: ему показалась на ней желтая пыль. Маленькое, едва заметное облачко пыли поднялось с бумаги прямо в лицо великому визирю, но он, ничего не подозревая, принялся читать просьбу. От вдыхания этой пыли им овладел легкий кашель, но Махмуд-паша не обратил на это внимания, прочел письмо до конца и, таким образом, вдохнул в себя весь яд, содержащийся в нем. Через некоторое время он почувствовал сильную усталость и в изнеможении откинулся на спинку кресла. Им овладело состояние полнейшего оцепенения -- роковое письмо выпало у него из рук. Перед глазами его носились беспорядочные картины. Ему казалось, что молния ударяет в него, что яркое пламя огромными языками обвивает его тело. Ослепленный яркими лучами, как казалось ему, он закрыл глаза и все же не мог избавиться от света сверкающих молний, он хотел бежать от них, но не мог. Смертельный страх овладел им. Супруга его, удивляясь, что он так долго сидит за работой, вошла в кабинет. Каков же был ее испуг, когда она увидела, что муж ее лежит в обмороке, откинувшись в кресле, голова и руки, словно налитые свинцом, тяжело свесились на пол. Крик ужаса сорвался с ее уст. Она бросилась к мужу -- он был в полном оцепенении. Она позвала прислугу, и в ход были немедленно пущены все средства, чтобы привести его в чувство. После долгого труда это им, наконец, удалось. Махмуд-паша действительно пришел в себя, но жаловался на мучительную боль в голове и во всем теле. Немедленно были вызваны доктора, а великий визирь был отнесен на постель. За ночь благодаря немедленной медицинской помощи головная боль успокоилась, но боль в теле так увеличилась, что доводила его до обморока. Доктора сказали супруге визиря по секрету, что тут налицо отравление. Это доказывали все признаки его болезни, хотя и не нашли ничего, что подтверждало бы это подозрение. Великий визирь ужинал в кругу семьи и после этого ничего не ел. Состояние Махмуда-паши было так опасно, что доктора сочли нужным приготовить его супругу к самому худшему. Конечно, они не могли определить, когда наступит смерть, но на выздоровление было так мало надежды, что они сочли своим долгом прямо объявить об этом его близким. Наутро султан, узнав о внезапной болезни Махмуда-паши, послал Гассана-бея в его конак узнать о состоянии здоровья великого визиря. Гассан принес зловещий ответ, и весть об опасном состоянии первого сановника в государстве быстро разнеслась из уст в уста, а телеграф передал ее во все концы.