Белла Ахмадулина

«В том времени, где и злодей…»

Памяти Осипа МандельштамаВ том времени, где и злодей —лишь заурядный житель улиц,как грозно хрупок иудей,в ком Русь и музыка очнулись.Вступленье: ломкий силуэт,повинный в грациозном форсе.Начало века. Младость лет.Сырое лето в Гельсингфорсе.Та – Бог иль барышня? Мольба —чрез сотни вёрст любви нечёткой.Любуется! И гений лбазастенчиво завешен чёлкой.Но век желает пировать!Измученный, он ждет предлога —и Петербургу Петроградоставит лишь предсмертье Блока.Знал и сказал, что будет знаки век падет ему на плечи.Что может он? Он нищ и нагпред чудом им свершенной речи.Гортань, затеявшая речьнеслыханную, – так открыта.Довольно, чтоб её пресечь,и меньшего усердья быта.Ему – особенный почёт,двоякое злорадство неба:певец, снабженный кляпом в рот,и лакомка, лишённый хлеба.Из мемуаров: «Мандельштамлюбил пирожные». Я радаузнать об этом. Но дышать —не хочется, да и не надо.Так значит, пребывать творцом,за спину заломившим руки,и безымянным мертвецомвсё ж недостаточно для му́ки?И в смерти надо знать бедутой, не утихшей ни однажды,беспечной, выжившей в аду,неутолимой детской жажды?В моем кошмаре, в том раю,где жив он, где его я прячу,он сыт! А я его кормлюогромной сладостью. И плачу.1967

Ларец и ключ

Осипу Мандельштаму

Когда бы этот день – тому, о ком читаю:де, ключ он подарил от… скажем, от ларцаоткрытого… свою так оберёг он тайну,как если бы ловил и окликал ловца.Я не о тайне тайн, столь явных обиталищнет у неё, вся – в нём, прозрачно заперта,как суть в устройстве сот. – Не много ль ты болтаешь? —мне чтенье говорит, которым занята.Но я и так – молчок, занятье уст – вино лишь,и терпок поцелуй имеретинских лоз.Поправший Кутаис, в строку вступил Воронеж —как пекло дум зовут, сокрыть не удалось.Вернее – в дверь вошёл общения искатель.Тоскою уязвлён и грёзой обольщён,он попросту живёт как житель и писательне в пекле ни в каком, а в центре областном.Я сообщалась с ним в смущении двояком:посол своей же тьмы иль вестник роковойявился подтвердить, что свой чугунный якорьудерживает Пётр чугунного рукой?«Эй, с якорем!» – шутил опалы завсегдатай.Не следует дерзить чугунным и стальным.Что вспыльчивый изгой был лишнею загадкой,с усмешкой небольшой приметил властелин.Строй горла ярко наг и выдан пульсом пеньяи высоко над ним – лба над-седьмая пядь.Где хруст и лязг возьмут уменья и терпенья,чтоб дланью не схватить и не защёлкнуть пасть?Сапог – всегда сосед священного сосудаи вхож в глаза птенца, им не живать втроём.Гость говорит: тех мест писателей союзаотличный малый стал теперь секретарем.Однако – поздний час. Мы навсегда простились.Ему не надо знать, чьей тени он сосед.Признаться, столь глухих и сумрачных потылицне собиратель я для пиршеств иль бесед.Когда бы этот день – тому, о ком страданье —обыденный устой и содержанье дней,всё длилось бы ловца когтистого свиданьес добычей меж ресниц, которых нет длинней.Играла бы ладонь вещицей золотою(лишь у совсем детей взор так же хитроват),и был бы дну воды даруем ключ ладонью,от тайнописи чьей отпрянет хиромант.То, что ларцом зову (он обречён покраже),и ульем быть могло для слета розных крыл:пчелит аэроплан, присутствуют плюмажи,Италия плывёт на сухопарый Крым.А далее… Но нет! Кабы сбылось «когда бы»,я наклоненья где двойной посул найду?Не лучше ль сослагать купавы и канавыи наклоненье ив с их образом в пруду?И всё это – с моей последнею сиренью,с осою, что и так принадлежит ему,с тропой – вдоль соловья, через овраг – к селенью,и с кем-то, по тропе идущим (я иду),нам нужен штрих живой, усвоенный пейзажем,чтоб поступиться им, оставить дня вовне.Но всё, что обретем, куда мы денем? Скажем:в ларец. А ключ? А ключ лежит воды на дне.Июнь 1988в Малеевке

Уроки музыки

Люблю, Марина, что тебя, как всех,что, как меня, —озябшею гортаньюне говорю: тебя – как свет! как снег! —усильем шеи, будто лёд глотаю,стараюсь вымолвить: тебя, как всех,учили музыке. (О, крах ученья!Как если бы, под Бо́гов плач и смех,свече внушали правила свеченья.)Не ладили две равных темноты:рояль и ты – два совершенных круга,в тоске взаимной глухонемотытерпя иноязычие друг друга.Два мрачных исподлобья сведеныв неразрешимой и враждебной встрече:рояль и ты – две сильных тишины,два слабых горла: музыки и речи.Но твоего сиротства перевесрешает дело. Что рояль? Он узникбезгласности, покуда в до диезмизинец свой не окунёт союзник.А ты – одна. Тебе – подмоги нет.И музыке трудна твоя наука —не утруждая ранящий предмет,открыть в себе кровотеченье звука.Марина, до! До – детства, до – судьбы,до – ре, до – речи, до – всего, что после,равно, как вместе мы склоняли лбыв той общедетской предрояльной позе,как ты, как ты, вцепившись в табурет, —о, карусель и Гедике ненужность! —раскручивать сорвавшую берет,свистящую вкруг головы окружность.Марина, это всё – для красотыпридумано, в расчёте на удачураз накричаться: я – как ты, как ты!И с радостью бы крикнула, да – пла́чу.Октябрь 1963