Страница 25 из 51
Лермонтов и дитя
Под сердцем, говорят. Не знаю. Не вполне.Вдруг сердце вознеслось и взмыло надо мною,сопутствовало мне стороннею луною,и муки было в нем не боле, чем в луне.Но – люди говорят, и я так говорю.Иначе как сказать? Под сердцем – так под сердцем.Уж сбылся листопад. Извечным этим средствомне пренебрег октябрь, склоняясь к ноябрю.Я все одна была, иль были мы однис тем странником, чья жизнь все больше оживала.Совпали блажь ума и надобность журнала —о Лермонтове я писала в эти дни.Тот, кто отныне стал значением моим,кормился ручейком невзрачным и целебным.Мне снились по ночам Васильчиков и Глебов.Мой испод лобный взгляд присматривался к ним.Был город истомлен бесснежным февралем,но вскоре снег пошел, и снега стало много.В тот день потупил взор невозмутимый Монгопред пристальным моим волшебным фонарем.Зима еще была сохранна и цела.А там – уже июль, гроза и поединок.Мой микроскоп увяз в двух непроглядных льдинах,изъятых из глазниц лукавого царя.Но некто рвался жить, выпрашивал: «Скорей!»Томился взаперти и в сердцевине круга.Успею ль, Боже мой, как брата и как друга,благословить тебя, добрейший Шан-Гирей?Всё спуталось во мне. И было всё равно —что Лермонтов, что тот, кто восходил из мрака.Я рукопись сдала, когда в сугробах мартаслабело и текло водою серебро.Вновь близится декабрь к финалу своему.Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует.Но иногда оно затихнет и тоскует,не ведая: кого недостает ему.1972«Глубокий нежный сад, впадающий в Оку…»
Глубокий нежный сад, впадающий в Оку,стекающий с горы лавиной многоцветья.Начнёмте же игру, любезный друг, ау!Останемся в саду минувшего столетья.Ау, любезный друг, вот правила игры:не спрашивать зачем и поманить рукоюв глубокий нежный сад, стекающий с горы,упущенный горой, воспринятый Окою.Попробуем следить за поведеньем двухкисейных рукавов, за блеском медальона,сокрывшего в себе… ау, любезный друг!..сокрывшего, и пусть, с нас и того довольно.Заботясь лишь о том, что стол накрыт в саду,забыть грядущий век для сущего событья.Ау, любезный друг! Идёте ли? – Иду. —Идите! Стол в саду накрыт для чаепитья.А это что за гость? – Да это юный внукАрсеньевой. – Какой? – Столыпиной. – Ну, что же,храни его Господь. Ау, любезный друг!Далёкий свет иль звук – чирк холодом по кожеAy, любезный друг! Предчувствие бедыпреувеличит смысл свечи, обмолвки, жеста.И, как ни отступай в столетья и сады,душа не сыщет в них забвенья и блаженства.1972«Бессмертьем душу обольщая…»
Александру Блоку
Бессмертьем душу обольщая,всё остальное отстранив,какая белая, большаяв окне больничном ночь стоит.Все в сборе: муть окраин, гавань,вздохнувшая морская близь,и грезит о герое главномсобранье действующих лиц.Поймём ли то, что разыграют,покуда будет ночь свежеть?Из умолчаний и загадоксоставлен роковой сюжет.Тревожить имени не стану,чей первый и последний слогнепроницаемую тайнубезукоризненно облёк.Всё сказано – и всё сокрыто.Совсем прозрачно – и темно.Чем больше имя знаменито,тем неразгаданней оно.А это, от чьего наитьятуманно в сердце молодом, —тайник, запретный для открытья,замкнувший створки медальон.Когда смотрел в окно вагонана вспышки засух торфяных,он знал, как грозно и огромнопредвестье бед, и жаждал их.Зачем? Непостижимость таинств,которые он взял с собой,пусть называет чужестранецРоссией, фатумом, судьбой.Что видел он за мглой, за гарью?Каким был светом упоён?Быть может, бытия за граньюмы в этом что-нибудь поймём.Все прозорливее, чем гений.Не сведущ в здравомыслье зла,провидит он лишь высь трагедий.Мы видим, как их суть низка.Чего он ожидал от века,где всё – надрыв и всё – навзрыд?Не снесший пошлости ответа,так бледен, что уже незрим.Искавший мук, одну лишь муку:не петь – поющий не учёл.Вослед замученному звукуон целомудренно ушёл.Приняв брезгливые проклятьябылых сподвижников своих,пал кротко в лютые объятья,своих убийц благословив.Поступок этой тихой смертитак совершенен и глубок.Всё приживается на свете,и лишь поэт уходит в срок.Одно такое у природылицо. И остаётся намсмотреть, как белой ночи розывсё падают к его ногам.Июнь 1984Ленинград