Страница 54 из 89
С третьим помощником я стоял вахту сам. Вахте говорил «доброй ночи» и спокойным голосом спрашивал, как дела. Вот это и было самым трудным — внешне оставаться спокойным. Что бы ни делалось у меня на душе, такое поведение считал для себя обязательным. Мои помощники, зеленый молодняк, и на минуту не должны были подумать, как неуютно в этих водах их капитану.
Такое положение всегда волновало и мучило меня. Правда, раньше не осознавал этого, привык быть в море одиноким, а потом, со временем, неосуществленное желание поделиться страхами, посетовать на судьбу, посоветоваться, наконец, превратилось в привычку разговаривать вслух, когда оставался один у себя в каюте.
Не знаю, может быть, меня считали на «Нептуне» бирюком, хотя я часто спускался вниз, заходил к матросам в каюты, говорил с ними «за жизнь», на мостике рассказывал штурманам истории из морской практики и даже с докладами раза два за рейс выступал…
Но душу раскрыть не мог никому, и попросту не имел права на это, и мысли не допускал, чтоб кто-нибудь догадался, как боюсь проклятого льда и в каких печенках сидит у меня Лабрадор.
Утром затих остовой ветер и проглянуло ненадолго солнце. Лед разогнало, обнаружилась обширная полынья, и рыба заловилась на удивление. Вскоре фабрика зашилась, рыбу было некуда складывать, бункер полный, забили треской два ящика на палубе, с последним тралом вытянули тонн пятнадцать, он так и остался лежать целиком, на оттяжках.
Легли в дрейф, объявили подвахту, и штурман записал в судовом журнале: «Уборка рыбы». Это означало, что все, кроме вахты и капитана, взяли в руки ножи, чтоб шкерить треску на филе и «колодку»[18].
Не принято, чтоб капитан выходил на подвахту, но сидеть в каюте, когда работают все до единого, было неловко, и я спустился на фабрику. Мерно стучала филейная машина, пластающая рыбу; торопились ленты конвейера, разгоняя улов от шкерщиков к расфасовке, где рыба укладывалась в противни для заморозки, и к рыбомучному цеху, там вращались огромные барабаны, и в удушливом смраде сновали «утили»[19], прибирая к делу отходы.
На шкерке за бункером стояли человек восемь. Я поздоровался с ними. Ребята, бородатые, одетые в желтые робы, с кровавыми потеками на куртках — веселые, ладные такие парни, — обернулись, заулыбались мне, и ножи замелькали быстрее. Тот, что стоял у правого края, вдруг протянул ко мне ладонь.
— Смотрите, букашка какая, — сказал он. — Паучок…
Я посмотрел и увидел на ладони у парня маленького краба. Совсем маленького, ну с наперсток от силы. Краб подтянул под себя ножки, грозно топорщил рыжие усы, черные глазки его настороженно глядели на меня, — словом, вид был у краба решительный, неприступный, и паучка он действительно напоминал.
— Дай-ка сюда, — проговорил я и осторожно пересадил краба на свою ладонь.
«Забавный крабишка, — подумал я, выбираясь с фабрики. — Пусть поживет у меня немного. Домой ему уже не вернуться…»
Я любил собирать всякие диковинки, приходящие к нам со дна моря. Раньше привозил эти дары океана Галке, а теперь возить стало некому, но я продолжал собирать интересные сувениры из трала, а по приходу дарил их ребятишкам подшефной школы. Матросы, удивительное дело, об этом узнали очень скоро, и мне несли в каюту обломки коралловых веток, морских ежей, ракушек, омаров, если дело бывало на Джорджес-банке. На Лабрадоре такого добра не густо, но вот и здесь «паучок» попался…
Обойдя судно, вернулся в каюту и опустил краба на стол. Гость с минуту не шевелился, потом выдвинул правую клешню, поцарапал ею стекло, неожиданно приподнялся и бочком заскользил к настольной лампе.
— Эге, брат, — сказал ему, — так ты со стола свалишься. Не замечу и наступить на тебя могу…
Я принес из спальни стакан и, ухватив краба двумя пальцами, опустил его на донышко. Маленький гость поскреб-поскреб лапками стенки и успокоился. Тогда я поставил стакан на стол, включил лампу — краб не шевельнулся, свет его не беспокоил — и стал писать сестренке письмо.
Но дело подвигалось плохо. Написал, что погода отличная, здоровье тоже, рыба ловится хорошо, посчитал, сколько дней осталось до прихода в порт, и об этом написал. Потом долго сидел, подумывая, о чем бы таком еще сообщить Люське, но в голову ничего не приходило. Я стал мечтать о предстоящем отпуске, небольшом катерке, давно задумал его построить, еще тогда, в те времена. Галка, правда, хотела яхту, но потом мы сошлись на том, что пусть будут и паруса, и двигатель. Сейчас… Смешно. А сейчас у меня нет никого, с кем захотел бы уйти в это личное плаванье.
Я постучал пальцем по стакану.
— Скучно тебе, парень, — сказал крабу. — Ничего не поделаешь. Если отпущу тебя, назад дороги нету, отрезаны пути-то…
И тут вдруг осознал, что вот и у меня, капитана Волкова, нету назад дороги, ничего не изменить, не застопорить машину, не лечь на обратный курс. Все, что было, уже случилось, и старого не вернуть никогда.
А ведь думал, что избавился от этих мыслей, ан нет, крепко сидит заноза. И к чему это я расслабился?.. Лед проклятый да этот неожиданный гость. Я вздохнул, повернул в пальцах ручку, отложил в сторону, снова постучал по стакану. Черные глазки краба пристально глядели на меня.
— Тебе не понять этого, малыш… Не нашего племени-роду.
«А попробуй расскажи», — ответил мне маленький краб.
— Ты знаешь, что все мы, люди, делимся на тех, кто жив, кто умер, и тех, кто ходит в море… Это не мои слова, маленький краб. Их произнес любомудр Анахарсис, много веков тому назад. Тогда действительно «уйти в море» означало — перейти в другое измерение. А сейчас, думаешь, легче? Нет, мы больше не умираем от цинги и тропической лихорадки, не опасаемся кровожадных туземцев на неизвестном берегу. Нас не глотают чудовищные змеи, не соблазняют сирены, исчезла альтернатива: Сцилла или Харибда… И кормят на море санаторно… Жилье порой получше берегового, и на заработки жаловаться грех. Только неизбывна тоска по земле, по тем, кого там оставил. И тонем подчас, как в старое доброе время, смертельный ужас пучины по-прежнему витает над равнодушными волнами океана. Может быть, даже сложнее стало умирать в наши дни. Растягивается агония корабля, разрывает сердце, не дают примириться с неизбежным призрачные надежда и вера в могущество цивилизации. С мистическим трепетом ждешь ты прихода трех недолгих минут молчания в эфире… Но спасенье запаздывает или не приходит вовсе. И тогда поглощает тебя Большое Молчанье… Но ты ведь верил, что другие помогут! Нет ничего страшнее разочарования, постигшего тебя в предсмертные мгновения. Прежде было легче… Моряки не ждали помощи со стороны. Они вверяли себя Богу и собственному мастерству… А есть ли у крабов загробное царство?
Краб молчал. Потом шевельнулся, и мне показалось, будто гость мой грустно-грустно вздохнул.
— Прости, что занял твое время такими пустяками, — сказал я крабу. — Но ты ведь не станешь молиться в последние часы… А мне так не хватало кого-либо, с кем мог бы отвести душу. И не стану больше хандрить. Не к лицу такое капитану, даже если никто из экипажа не может видеть его сейчас. Надо верить, что все образуется. И лед нам мешать перестанет, и треска будет ловиться, и на берегу появится человек, который станет ждать меня с моря. Ты хочешь сказать, что сам виноват… Может быть, малыш… У меня нет ничего, кроме веры, что в мире каждому отведена собственная доля зла и добра. Злую чашу испил я досыта. Будет когда-нибудь и иной поворот винта. А пока надо действовать, ведь человек — активный элемент Вселенной. Недаром утверждает Кант, что, когда человеку необходимо действовать, а сложившиеся обстоятельства ему неясны и у него нет знания всех деталей ситуации, надо исходить из предположения и верить в то, что основанное на нем действие приведет к цели. Так-то вот, дружище…
Мне показалось, что краб меня понял, и понял как надо, хотя он готовился забросить свое бытие в Ничто и слова мои не меняли его судьбу. Я отвел глаза от стакана, поднялся, достал сигареты из ящика, распечатал пачку, аккуратно снял прозрачную бумажку, положил ее в пепельницу, размял табак, нащупал в кармане зажигалку, но курить мне расхотелось. Я отложил сигарету и подмигнул пленнику с рыжими усами…
18
Треска потрошеная, без головы.
19
Матросы, занятые на выработке рыбной муки (морской сленг).