Уроки милосердия

— Это ваш пекарь? — спрашивает она у Мэри.

У камеры глазом циклопа горит красный огонек, который мигает, когда идет запись. Я не могу отвести от него взгляда. Меня пугает уже одна мысль о том, что весь штат увидит меня в дневных новостях. Я опускаю подбородок на грудь, пряча лицо, хотя щеки мои горят от стыда. Как давно он уже снимает? Успел мельком снять мой шрам до того, как я опустила голову? Или уже давно снимает, и сидящие перед телевизором дети уронят ложки в тарелки, а их матери выключат телевизор, чтобы детишек не мучили кошмары?

— Мне пора, — бормочу я и скрываюсь в глубине булочной.

Потом выскакиваю через черный ход и бегу, перескакивая ступени для покаянных молитв через две. Все приходят в храм полюбоваться роскошным розарием, а мне нравится небольшая пещера на вершине холма, вокруг которой Мэри посадила цветы, чтобы она напоминала картину Моне. Сюда никто никогда не ходит — именно поэтому, разумеется, я так ее люблю.

Поэтому я удивляюсь, заслышав шаги. Когда появляется тяжело опирающийся на перила Джозеф, я тут же бросаюсь ему на помощь.

— Что происходит там, внизу? Зашла выпить кофе какая-то знаменитость?

— Что-то вроде того. Мэри кажется, что она в моей буханке разглядела лицо Иисуса.

Я ожидаю, что он начнет смеяться, но он склоняет голову набок, раздумывая над услышанным.

— Похоже, Господь является там, где его не ждут.

— Вы верите в Бога? — искренне изумляюсь я. После наших разговоров о небесах и преисподней я решила, что он тоже атеист.

— Да, — отвечает Джозеф. — В конечном счете, он судит нас всех. Бог из Ветхого Завета. Вы должны об этом знать, вы же еврейка.

Я чувствую отчуждение, настораживаюсь.

— Я никогда не говорила, что я еврейка.

Джозеф выглядит удивленным.

— Но ваша мама…

— Она — не я.

На лице его быстро сменяются чувства, как будто он решает какую-то дилемму.

— Дочь матери-еврейки — еврейка.

— По-моему, все зависит оттого, кого вы спрашиваете. А вот мне интересно, почему это имеет такое значение?

— Я не хотел вас обидеть, — сухо говорит он. — Я пришел просить об одолжении, и мне просто необходимо было удостовериться, что вы именно тот человек, который мне нужен. — Джозеф глубоко вздыхает, а когда выдыхает, произнесенные им слова повисают между нами. — Я бы хотел, чтобы вы помогли мне умереть.

— Что? — Я неподдельно изумлена. — Почему?

Похоже, у Джозефа приступ старческого слабоумия. Но взгляд у него чистый, сосредоточенный.

— Понимаю, что просьба необычная…

— Необычная?! А как насчет «безумная»?!

— У меня есть на то причины, — упрямо твердит он. — Прошу мне поверить.

Я отступаю на шаг назад.

— Наверное, вам лучше уйти.

— Пожалуйста, — молит Джозеф. — Вы говорили так о шахматах. Я думаю на пять шагов вперед.

Его слова заставляют меня онеметь.

— Вы больны?

— Врачи уверяют, что тело у меня еще крепкое. Так Бог надо мною шутит. Он создал меня таким сильным, что я не могу умереть, даже если захочу. Дважды у меня был рак. Я пережил автомобильную аварию и перелом шейки бедра. Я даже, пусть Господь меня простит, проглотил пузырек таблеток. Но меня обнаружил свидетель Иеговы, который, так уж случилось, раздавал брошюры и увидел в окно меня, лежащего на полу.

— Почему вы пытались себя убить?

— Потому что я должен умереть, Сейдж. Я заслуживаю смерти. И вы можете мне помочь. — Он колеблется. — Вы показали мне свои шрамы. Я лишь прошу позволить мне показать свои.

Меня вдруг озаряет: я ничего не знаю об этом человеке за исключением того, чем он сам решил со мной поделиться. А теперь, по всей видимости, он выбрал меня для того, чтобы я помогла ему совершить самоубийство.

— Послушайте, Джозеф, — мягко начинаю я. — Вам нужна помощь, но не по той причине, что вы думаете. Я не совершаю убийства налево и направо.

— Скорее всего, нет.

Он лезет в карман пальто и достает небольшую фотографию с зубчатыми краями. Вкладывает ее мне в ладонь.

На снимке я вижу человека гораздо моложе, чем Джозеф, — но тот же «мыс вдовы»[12], тот же нос крючком, черты лица отдаленно напоминают его. Он одет в форму офицера СС. И он улыбается.

— Однако я совершал, — говорит он.

Дамиан высоко поднял руку, и солдаты засмеялись у него за спиной. Я пытаюсь подпрыгнуть, чтобы забрать деньги, но не достаю и чуть не падаю. Хотя стоит октябрь, в воздухе пахнет зимой, и руки у меня замерзли. Рука Дамиана змеей обвилась вокруг меня, словно тисками сжимая мое тело. Я почувствовала, как в кожу впились серебристые пуговицы его формы.

— Отпустите меня, — сквозь зубы велела я.

— Сейчас, сейчас, — усмехнулся он. — Разве так разговаривают с покупателем?

Это был последний багет. Как только я заберу у него деньги, можно возвращаться домой, к отцу.

Я оглянулась на остальных торговцев. Старуха Сэл взбалтывает остатки сельди в своей бочке, Фарук тщательно складывает шелка, старательно избегая стычки. Они прекрасно знают, что лучше не наживать себе врага в лице капитана караула.

— Где же твои манеры, Аня? — проворчал Дамиан.

— Прошу вас!

Он бросил взгляд на своих солдат.

— Приятно, когда она меня о чем-то умоляет, верно?

Другие девушки восхищались его поразительными серебристыми глазами; гадали, его волосы черные как смоль или как вороново крыло; грезили о чарующей улыбке, которая лишала дара речи и способности здраво мыслить, но я не находила в нем ничего привлекательного. Возможно, Дамиан и был самым завидным женихом во всей деревне, однако мне он напоминал тыквы, оставленные на крыльце после Хеллоуина, — на них приятно смотреть, но когда прикоснешься, то понимаешь, что внутри все гнилое.

К сожалению, Дамиан любил, когда ему бросали вызов. А поскольку я единственная женщина в деревне старше десяти и моложе ста, на которую не действовали его чары, он выбрал своей жертвой меня.

Дамиан опустил руку — ту, в которой держал монеты, — и схватил меня за горло. Я почувствовала, как серебро вжимается в бьющийся на шее пульс. Он пригвоздил меня к деревянной тележке зеленщика, словно хотел напомнить, как легко может меня убить, насколько он сильнее меня. Потом наклонился ближе.

— Выходи за меня, — прошептал он, — и тебе больше не придется волноваться о налогах.

И, продолжая сжимать мне горло, Дамиан меня поцеловал.

Я так сильно укусила его за губу, что выступила кровь. Как только он меня отпустил, я схватила пустую корзинку, в которой носила на рынок хлеб, и пустилась наутек.

Решила, что не стану ничего рассказывать отцу. Ему и без того несладко.

Чем больше я углублялась в лес, тем яснее ощущала запах горящего в камине нашего дома торфа. Через несколько мгновений я буду дома, и папа достанет булочку, которую испек специально для меня. Я буду сидеть за столом и рассказывать ему о жителях деревушки: о матери, которая обезумела от горя, когда ее близнецы спрятались под рулонами шелка Фарука; о Толстяке Тедди, который требовал, чтобы каждый молочник давал ему попробовать сыра, постепенно наедался и никогда ничего не покупал. Расскажу ему о человеке, которого раньше никогда не видела и который пришел на базар с подростком, скорее всего своим братом. Мальчик явно был слабоумным, потому что на голове у него был кожаный шлем, закрывающий нос и рот, с дырочками, прорезанными для дыхания. А на запястье у него кожаный наручник, чтобы старший брат мог держать его на поводке поближе к себе. Человек этот прошел мимо моего прилавка, мимо зеленщика и лотков со всякой всячиной, направляясь прямо к мяснику, где и попросил ребер. Когда у него не хватило денег расплатиться, он снял с себя шерстяное пальто.

— Возьмите его, — предложил он. — Это все, что у меня есть. — Когда он шел назад через площадь, его брат крепко держал завернутое в пакет мясо. — Скоро поешь, — пообещал он брату, и я потеряла их из виду.