Страница 22 из 32
«Сердце человека бесполезно... и, - здесь я должна была лечь поперек каменного стола, и муж обнажил мой низ, - чувства человека, - сказал он и ударил меня розгами, - тоже ничего не стоят... Поэтому... Кто не любит, тот не бьет... Бей и люби!..»
С того дня в каждый трехдневный пост две красавицы бичуют его до крови, а мой зад каждый трехдневный пост исполосовывают два крестьянских молодца... Ах, Моника, как это хорошо! Лучше розги, чем боль и унижение низменных страстей. Две мои девушки-прислужницы так приручены, что, когда я того пожелаю, они ложатся мне на колени и расплачиваются со мной за супруга... Боль наслаждения горше, чем наслаждение болью, в душе святых и мучеников, должно быть, что-то переворачивается, что позволяет им стойко выносить такие жестокие пытки...
Но, дорогая Моника!.. Я должна поведать тебе свою историю с самого начала, с того места, как твоя мать разлучила нас в Тешене... Ты узнаешь, что она пропала, и мне нечего тебе о ней сообщить, но тем больше я смогу рассказать о себе.
Твоя тетка велела выделить мне комнату, и я как раз стояла перед зеркалом и расшнуровывала корсет, когда вошел брат Гервасий.
- Я ухожу к своим братьям, к иезуитам, - начал он и покосился на мою грудь, которую я пыталась прикрыть от его похотливого взгляда... - Не желаете ли и вы, Линхен, посмотреть на чудесные церкви?
- Я бы с удовольствием, - был мой ответ, - но вы же видите, отец, я еще в дорожном платье.
- О, вы выглядите прекрасно, словно мадонна, мое дитя! - отвечал на это Гервасий, - легкий ветерок сдует по пути дорожную пыль, которая легла на складки этой юбки и на этот белоснежный корсет, а то тут, как я погляжу, даже и щетки-то нету... Пойдем! - он схватил меня за руку, и я машинально последовала за ним, но не без ужасных предчувствий...
Мы проходили мимо известного монастыря ***; у ворот стоял святой отец, он поприветствовал нас... В его глазах было что-то такое приветливое и доверительное, что неотразимо притягивало и составляло странный контраст с напряженным и боязливым взглядом Гервасия.
- Ай, ай! Ты куда, дорогой мой брат во Христе? - крикнул ему старый монах, когда мы уже были в нескольких шагах от него, готовые войти.
- Храни тебя Господь, отец Сильверий! - ответил Гервасий, подводя меня к старику. - Я хочу навестить своих братьев и показать этой женщине их чудесную церковь.
- А вам я уже стал таким чужим, что со мной вы даже не желаете пропустить и стаканчик вина? Раньше, коли позволите мне вам об этом напомнить, вы с удовольствием со мной выпивали.
Гервасий рассмеялся, пожал старику руку и сказал:
- Это называется admonere amicum alicui rei, быть другом другу, пока позволяет совесть... не правда ли, мадмуазель... нет в мире ничего совестливей, чем стаканчик вина!
Я рассмеялась и заметила старику, что не знаю о таком и не научена оценивать дружбу или любовь стаканами вина или вообще материальными предметами, и господин Гервасий, как мне кажется, мог бы истолковать такое высказывание неоднозначно...
Они засмеялись, Гервасий взял меня за руку и сказал:
- Нет, дорогая Линхен! Для меня это серьезно, пойдемте с нами, и вы увидите, на что мы еще способны.
Я не решалась.
- Ах, вы же не боитесь моего алтаря, дитя мое! - сказал отец Сильверий, схватил меня за руку и потащил за собой. - Мы пойдем к нашему брату плотнику. Пара стаканчиков старого венгерского вина, и вы будете благодарить Господа за его дары...
Отец Сильверий действительно привел нас в мастерскую плотника, который был занят тем, что красил гроб...
- Rex trementis majestatis[198], ты вступаешь в наши стены, - воскликнул отец Сильверий, - прими то, что готово умереть, и пощади того, кто любит жизнь, и пусть за вином обнаружится предатель. - Наливай, Бернхард! - попросил он плотника, и тот доверху налил красного вина в три стакана и протянул их нам...
Я не хотела пить, но старик взял стакан и протянул его мне с таким взглядом... что я не могла ему отказать.
Мы выпили все залпом. Но не успела я и допить... как... уже не понимала со мной происходит... густая пелена опустилась мне на глаза, я упала на колени и еле смогла ухватиться за
гроб...
Я услышала, как плотник сказал: «Она мертва -живой труп», и почувствовала, что двое других подняли меня и уложили в гроб.
- Долой! Дитя вожделений и порока, - прокричал мне в ухо Гервасий. ..-Ты- живой труп!
Все это я слышала как бы издалека; но мои ощущения были живы, потому как я почувствовала, что мне задрали юбку и исподнее и мой зад оголился, чувствовала, как проваливаюсь в сон, и как холодный сырой воздух ложится на мою обнаженную плоть.
Большего я не знаю... Я потеряла сознание, но лишь для того, чтобы во сне снова стать живым трупом.
Мне приснилось, будто я выступаю в мюнхенском театре - я знаю этот театр, потому что видела там несколько представлений, а с парой красивых актеров из него даже забавлялась в своих фантазиях - в роли мессинской невесты[199], вместе с доном Цезарем и доном Мануилом на сцене... Сцена представляла подземную темницу... Дон Цезарь и дон Мануил были доминиканскими монахами, а я была одета как цистерианка[200]. Мой капюшон был откинут, а грудь совершенно обнажена...
Дон Цезарь отвел меня на просцениум; я видела весь театр, доверху заполненный зрителями. Продекламировал:
Наглая сука, давай!
Новые прелести тебе показать придется
И о власти рока рассказать небылицу -
Человечность розгой в тело твое вобью.[22]
Дон Мануил взял меня на руки, а дон Цезарь безо всякого стыда раздел меня перед всем честным народом, раздвинул мне ноги и с силой отобрал у меня то, что даже твой отец, дорогая Моника, благородно не тронул...
Я чувствовала его член в своем чреве, чувствовала, как моя девственная кровь течет по ляжкам, чувствовала - стоит ли отрицать? - невыразимое блаженство.
Если ты думаешь, что во время этого блаженства я проснулась, ты ошибаешься.
После того, как дон Цезарь вынул из моего влагалища свой член, который был даже тверже и толще, чем прежде... дон Мануил опустил мое платье, а зрители рьяно зааплодировали, дон Цезарь схватил меня и произнес:
Шлюха, давай!
Избавь от оков нас
Презренного тела
И раскрой тюрьму наших душ.
Потом я стояла вместе с ними перед высокими железными воротами... Дон Цезарь поднял мои юбки и исподнее и держал их в руке вместе с громадным замком от чугунных ворот, он... велел мне встать на четвереньки и оттопырить зад, а дон Мануил принялся жестоко сечь меня березовой розгой, и я почувствовала, что моя кровь потекла во второй раз, причем сильней даже, чем у святого Януария[201]. ...Я кричала, а зрители декламировали a gara, сначала справа:
С одной стороны дешево, с другой - наоборот.
По миру шатается проклятый род -
Сестру брат грабит без чести.
Потом слева:
С одной стороны дешево, с другой - наоборот.
Один был слугою, другой глядел в рот,
Не всегда хозяин на месте.
С последней строчкой занавес упал; загрохотали и открылись створки железных ворот; и я стала засыпать во сне с мыслями из Сираха[202]: «Публичное наказание лучше, чем тайная любовь», а надо мной звучало: «по Воскрешении вы не сможете ни свататься, ни быть сосватанными».
Но я не могла заснуть во сне! Я будто бы очнулась в гробу; с распятием в руке я поднялась и увидела себя в храме Диа-На-Сор[203]. Государство должен был он презирать; он считал его мыслящей машиной, заведенной, разросшейся, набрасывающейся тут и там, никакого уважении к Я, повсюду власть обыденности... и... скотское, счастливый...[23]
22
Так Юнона у Гомера обращается к Артемиде.
23
Anima humana non est immortalis per suam essentiam. - Anima humana est sua natura immortalis. - Anima etiam separata a corpore cogitare potest. - Nulla vis creata existere potest, quo minus mens existat, mens existere sine essentialibus nequit: at inter essentialia animae est vis confuse aeque ac distincte cogitandi, ergo fieri nequit, ut hac vi mens nostra per vires hujus universi destitatur. - Sic canis, si ei flagellum ostendas, qui semel aut iterum vapulavit, mox fuga et calmore prodit denuo in se reproductas esse longam absentiam tandem domim redeunzem cernit, variis laetitiae signis resuscitatis in se pristinorum beneficiorum ideas conscientiasque palam facit etc. etc. etc. Bruta ergo facultate cogitandi praedita sunt etc. etc. etc. Etc.[204]