Страница 20 из 32
_____________
Бывает, что власть животных страстей и чувственных порывов над человеком так велика, что никакое чувство совести не в состоянии предъявить на него права, тогда это животное начало в человеке извиняет весьма существенную нехватку умственных способностей; недостаток чувства и проницательности - того, что дано культурному человеку, но в случае неправильного применения может превратить культурного человека в изощренного злодея...
Никто, любовь моя! не имеет права отобрать у меня то, чем наградили меня природа и ее Творец. Никто не имеет права предписывать мне законы, по которым другой индивид может ущемлять мою естественную свободу воли - которые не продиктованы мне моралью и выставляют любовь пороком, - в этом меня не убедит ни один закон...
Судии сердца и чувств, деяний и жизни сойдут на землю, словно яростные бури и грозы, словно война и чума, чтобы наказать человеков, чтобы окончательно их пробудить: однако никакой закон не заставит меня отказаться субъективно уважать то, что власть объективно может у меня отнять. „Кто ты такой, что смеешь судить себе подобного или другого, не выказывая ему высочайшей и чистейшей объективности того, что судит?“ Этот вопрос, милая Люцилия, простирается надо всем, что безосновательно вменяется человеку в вину...
Нужно сказать, что самонадеянность людской природы вместе с воспитанием воздвигли жестокую преграду между человеком и человеком, и преграда эта - первое препятствие на пути к самопознанию...
Как низко пал человек! Зависть, гнев, мстительность, злоба, несправедливость, жестокость, бесправие, хитрость и обман проникли в сокровеннейшие святыни его души, претворились в дела и отпечатались неприятными чертами у него на лице... Лафатер в физиогномике[178] описывал только пристойный материал; настоящую же таблицу образцов из сатанинской фабрики можно увидеть на каждом Bal pare[179] или за игровым столом, и даже во время полового акта, в момент высочайшего наслаждения, в облике человека прорывается наружу губительный демон a la Justine[180]...
Как же тогда человеку избежать порчи человека? Как бы низко человек ни пал, он способен возвыситься: чарами воображения; познанием видимого и невидимого Бога в природе и в человеке; добродетелью, справедливостью и долгом.
И как же радостно зовет тогда к наслаждению не плотское чувство, но чистая душа естественного человека. Все в нас погружается в благоговейное раздумье, звучат простые, исполненные гармонии перезвоны колоколов - торжественное пение, возвышенные и священные тайны настраивают сердце на мысли о лучшем из миров... Вергилианское блеяние[181] радостных стад, звон цикад, поднимающиеся к небесам песни жаворонка, атмосфера, в которой яркими цветами играют огненные лучи дневного светила и мягкий свет Селены[182], безмолвно идущей меж духами ночи, о Люцилия, все это - природа и искусство - творения Бога и человека - наслаждение и боль, мощный торс немецкого Геркулеса и розовая эмаль французской Психеи - все это вытянет падшего человека, погрязшего в низменных страстях и удовольствиях, из ставшей ему привычной, привитой ему воспитанием трясины дурных привычек, возвысит его, и свободно отбросит он животное начало, свободно посмотрит в сияющее око мира и нежное око любимой женщины - все это возвысит его до блаженства и радостного восхищения.
Однако и тот человек, и мы должны так чувствовать и так наслаждаться, чтобы не забывать о жалком состоянии тысяч и еще тысяч, у которых для возвышения нету ни ума, ни чувств.
И средства, какими этого можно достичь, не зависят от общего мнения; без ответов остаются некоторые вопросы... Должны ли мы, придерживаясь строгой дисциплины моральных требований, наказывать и военных, делать их восприимчивыми к ценностям, которые они не признают?
- Ради бога и всех святых - нет! - воскликнула Люцилия. - Ты - жрица природы, наделенная одновременно красотой Евфросины и прелестями св. Женевьевы[183], кто же в Париже, Шантийи или Саранже потерпит тебя под твоими покровами догматизма?
- Ты права! - продолжала Аврелия, - меня способен принять лишь мир, избавленный от бессмыслицы, от деспотизма. Как и прежде, мы обязаны побеждать, образовывать и наставлять с помощью нашей красоты. Сила красоты одна может одолеть женское тщеславие; возвышенные, задушевные моменты любви восторжествуют над мужской тиранией законов. Когда же любовь снисходит на жестокий мир зверочеловеков, словно плодородный дождь на пустынные склоны - тогда женщина показывает, на что способна! Корде и Агриппина[184], Дидона и Елизавета Ангулемская - они одно; они едины в осознании своей вечной карающей женственности.
Из твердого мрамора изваял Пракситель книдскую богиню[185], коринфские и дорические колонны благороднейшим образом несут на себе огромную нагрузку... Будь они из древесины, как бы противостояли они червям дурной совести и потокам превратных судеб и страданий? Поэтому в железный век и красота остается железной, неотразимо пронзает она сердца и почки, чувства и мысли...
Однако примирительно откроется наше сердце и чрево, если косое око приличий и презренная политика себялюбия, если подстрекаемые властью страсти начнут творить беззаконие, станут толкать несчастных на край бездны отчаяния.
Да, Люцилия! Раздевайся-ка!.. Фредегунда, помоги нам, травяная ванна должна привести нас в чувство. Добро и зло, законное и незаконное зачастую перепутаны настолько, что они меняются ролями и приносят ужасные несчастья...
Я стянул с Люцилии шелковые чулки... Ах, Моника, какой она была соблазнительной.
- И еще никогда, - продолжала Аврелия, - не жил на этой земле ни один человек, который мог бы сказать: я ничего не разрушил, не препятствовал добрым делам, никогда отплачивал злом за добро, не обращал добро во зло!..
Поэтому, дорогая Люцилия! я привыкла ко всему относиться по-философски, и сегодня я хочу вам показать, как я могу любить и как могу ненавидеть. Пойдемте!
Аврелия уже стояла передо мной нагая; Люцилия приспустила юбку; дрожащими руками снял я этот последний покров стыдливости с алебастрового тела.
Прелестные гетеры обняли друг друга, и Аврелия знаком приказала мне следовать за ними, мы шли через многочисленные комнаты в ванную.
- Повсюду торжествует физико-половое, нигде или редко - божественно-разумное, и это вменяется в вину свободному человеку. Materia genetrix является и Materia peccans[186], поэтому не имеет смысла даже и думать о равновесии природы и религии, свободы и необходимости до тех пор, пока в здравомыслящем человеке животная душа торжествует над божественной душой, а законы делают из него разумную машину.
Мы пришли в купальный павильон; Аврелия запрыгнула в мраморную ванну и увлекла за собой медлительную Люцилию; мне намекнули, что я могу слушать либо их, либо птиц в саду. Я встал возле высокого окна и повернулся лицом к двум самым прекрасным грациям из всех, которых я когда-либо видел!
Аврелия продолжала:
- Во всем, что природа - из своей морали - дает познать нашей чувствительности, она выказывает себя простой и единой, сведенной в один элемент. Но в существе свободно действующего человека эта простота субстанции теряется; душа - самое простейшее из всех явлений - в каждой части тела является не тем, чем она была бы без него.
Природа рассеивается во всех своих бесконечных созданиях, устремляется от единства к простоте и соединяется лишь генетически в своем содержании; человек же соединяется и связывается физически и морально в однородности и усложненности своего опыта и знаний. Хотя это не значит, что не существует простых людей, характеров и существ, обладающих свойством смешиваться с другими, оставаясь при этом самостоятельными, могущих отдаваться другим всецело, не утрачивая при этом оригинальности. Эта способность, которая есть проводник на пути от духа к людям, и какою, в частном и общем, не обладает ни неорганическая, ни животная природа... может быть привита людям с помощью искусства.