Направо и налево

Брандейс поднимался так медленно, что встал как раз в тот миг, когда Теодор подошел к столу. Несколько поспешно, так как неправильно рассчитал глубину, Теодор упал в мягкое кресло. Брандейс так же медленно опустился на стул, как вставал. Он ждал. Теодор не произносил ни слова. Было тихо. Тикали невидимые часы. Брандейс положил тяжелые волосатые руки на поверхность стола.

Наконец Теодор встал:

— Я должен вас поблагодарить!

— Вы ничего не должны, — сказал Брандейс, оставаясь сидеть. — Ваш брат сообщил мне о вашем желании посетить меня. Я понимаю, что желание было не ваше, а его. Он полагает, что вам следует служить у меня.

— У вас? — спросил Теодор.

— Я не разделяю в достаточной степени такого мнения; думаю, вы для этого не годитесь. Кроме того, этому мешают ваши политические убеждения, крайне мешают.

— Я националист и консерватор.

— Как это обычно понимают, — сказал Брандейс очень тихо. — На мой взгляд, я — консерватор, а вы — крайний радикал. Кричать, устраивать демонстрации и носить кожаные куртки — это, по моему убеждению, не консерватизм. Это, скажем так, не вполне прилично.

— У вас нет права об этом судить.

— Мой долг лишь помочь вам! — сказал Брандейс тихо.

Теодор снова сел. Теперь он видел Брандейса совсем близко, его взгляд терялся на широких равнинах смуглого лица. Ему следовало бы добавить, что он сам о демонстрациях и куртках думал сходным образом. Теодор вспомнил семейство Густава. У него мелькнула мысль, что хорошо бы сблизиться с Брандейсом. Это совсем не трудно, подумал он. И, наклонившись вперед, сказал:

— Я вчера услышал случайно разговор о вас, господин Брандейс!

— И хотите мне его сообщить?

— Да!

— Я вас разочарую. Меня это не интересует. Я знаю, что люди, разбогатевшие лет двадцать назад, считают меня морским разбойником, поскольку я разбогател лишь за последний год. И возможно, — Брандейс улыбнулся, — меня также считают опасным, меня боятся! — закончил он внезапно громко.

Затем продолжал со своей обычной мягкостью:

— Я полагаю, вы в достаточной степени интересуетесь газетами, чтобы стать журналистом. Я мог бы рекомендовать вас даже газете правого толка. Однако там уже имеется несколько вам подобных сотрудников. В то же время, вы, возможно, станете приобретением для демократической газеты — крупной, с солидной репутацией, — издатель которой мне кое-чем обязан. Демократическая газета может очень хорошо использовать молодого человека с праворадикальным прошлым. Проще говоря, у евреев вы сделаете карьеру. Хотите?

Теодор хотел сразу сказать «да». Но Брандейс не стал дожидаться.

— Вы мне напишете!

Он встал. Безмолвно, с поклоном, в котором тотчас раскаялся, так как он, пожалуй, получился слишком низким, Теодор простился.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XVII

В семь часов вечера, на два часа позже своих служащих, Николай Брандейс вышел из своей конторы, расположенной в многоэтажном доме. В этот час закрывались три принадлежащих ему универмага и магазины в тридцати трех принадлежащих ему домах; шестьсот пятьдесят работников надевали черные костюмы, отыскивали свои абонементы, брали своих маленьких девочек и угрюмых жен и направлялись в театры, в кино и на концерты по сниженным ценам; конторские служащие и водители такси, следуя питейному уставу, подносили к длинным усам пенящуюся, желтую как моча жидкость в узких кружках. В этот час пять тысяч рабочих с фабрик, акциями которых владел Брандейс, устремлялись в сырые залы, полные холодного табачного дыма, затхлого смрада пивных бочек и кислого человеческого пота — слушать речи о политике. В этот час господа секретари и старшие служащие шли в казино — сыграть по маленькой, в правление «Стального шлема»[2], в комитет «Белого креста», в районные организации «Государственного флага»[3], на еженедельный концерт окружной кассы взаимопомощи. В этот час шоферы ста двадцати грузовиков, которые они водили во имя Брандейса по улицам и дорогам, снимали форменную одежду, вешали ее на узкие плечики в нумерованных стенных шкафах, одевались в дешевое цивильное и наслаждались скудно отмеренной им двенадцатичасовой свободой. В этот час редакторы демократических газет, тайными акциями которых тайно владел Брандейс, начинали свою вечернюю работу, надевали узкие, лоснящиеся и обтрепанные люстриновые пиджачки и нажимали на белые резиновые кнопки звонков. На велосипедах приезжали посыльные с известиями из парламента, с сообщениями из зала суда, с новостями дня, скопированными лиловым на дешевой бумаге, с политической корреспонденцией. В обитых кожей душных кабинках начинали звонить телефоны — из Амстердама и Роттердама, из Бухареста и Будапешта, из Калькутты и Ленинграда, — и автор передовиц находил себе тему, бродил взад-вперед по комнате и произносил как с амвона фразы, дробное эхо которых отстукивала пишущая машинка. Все эти люди мнили себя свободными. Едва ли они знали человека, который давал им хлеб с маргарином и сливочным маслом. Они считали себя смелыми и дрожали перед уведомлением об увольнении, они ходили по воскресеньям на демонстрации и прятали от жен порнографические открытки, они тиранили своих детей и хлопотали о повышении оклада, они с пафосом читали вслух передовицы и сдергивали шляпы перед начальником бюро.

Брандейса они не знали. Николая Брандейса, организатора, да — создателя нового среднего класса и ангела-хранителя старого, Николая Брандейса, который придал форму цветнику среднего класса, который разбогател на дешевизне товаров, одевал и кормил людей, давал им маленькие ссуды и домики на окраине города, одаривал цветочными горшками, щебечущими канарейками и свободой, — свободой, измеряемой двенадцатью часами, как отдать.

Николай Брандейс со своим первым помощником, старшим мастером, покинул контору в семь часов вечера. Перед уходом Брандейс вдруг разговорился. Старший мастер поначалу понимал очень мало. Похожие минуты он переживал, когда в руки ему попадалась книга. Слова сначала расплывались перед глазами. Затем он пытался порознь высветить их и еще раз рассмотреть. И удивлялся, что можно понимать отдельные слова, но не понимать их во взаимосвязи. Когда Брандейс заговорил, мастера охватило смутное подозрение, что речь идет о том, что он обычно называл «философией». И только позже начал он улавливать смысл, но не повседневным своим рассудком, а с помощью нервов, о существовании которых раньше никогда не догадывался.

— Теперь, — продолжал Брандейс, — я, как это принято говорить, у цели. Любой другой на моем месте мог бы так сказать. Но у меня, у меня — не одна жизнь за плечами, а две или, возможно, больше. И с некоторого времени я чувствую, что снова могу начать заново.

Вы верите, что я устал? Устал не потому, что слишком много работал, а потому, что работал без убежденности, без честолюбия, без цели. Сегодня я еще самостоятельно управляю той мощью, что скопилась в моем предприятии, но уже завтра я стану ее пленником. Вы когда-нибудь размышляли, почему я стал богат? Вы принимаете меня за крупного дельца, не так ли? Так вы заблуждаетесь, господин старший мастер. Я всем обязан отсутствию сопротивления и беспомощности людей и учреждений. В эту эпоху ничто не сопротивляется напору. Попытайтесь добиться трона — и найдется страна, куда вас призовут королем. Попытайтесь совершить революцию — и отыщется пролетариат, который даст себя перестрелять. Попытаетесь развязать войну — и увидите народы, готовые выступить друг против друга. За несколько недель, за несколько месяцев, за несколько лет, возможно, мне удалось бы завоевать промышленность этой страны целиком. До меня дошло, что все это — лишь названия, которые сохраняют еще свое старое, могущественное звучание и страшат кого-то. Вы слышите о господине генеральном директоре, заходите к нему в кабинет… — и вдруг сожалеете о всех этих хлопотах и кажетесь смешным самому себе. Его титул написан только на табличке двери. Оказавшись однажды в его конторе, вы понимаете, что вся мощь генерального директора держится на четырех гвоздях и одной стеклянной табличке на двери… и дверь, и стекло, и гвозди кажутся вам более внушительными, чем личность, которой они принадлежат. Поверьте мне, скорее господин генеральный директор принадлежит своей табличке, своей визитной карточке, своей роли, своему положению, страху, который он внушает, окладам, которые выплачивает, выговорам, которые объявляет, чем наоборот! Сегодня эта опасность уже угрожает и мне. Атрибуты моей силы становятся более внушительными, чем я сам. Я не могу более следовать настроениям, которые суть единственная моя радость. Я могу взять на службу господина Бернгейма, если это доставит мне удовольствие, и смотреть, как он растет, вступает в родство с химией и получает большую фирму и имя. Меня радует, когда его брат, националист, пишет статьи в еврейской газете. Но уже завтра газета может стать сильнее, чем мне хотелось бы, и, к примеру, раскрыть мою анонимность. В час, когда мое имя будут произносить так же, как произносят имя популярного властителя, я стану бессилен. Ведь имя разбухает, вытягивает из меня силу и нуждается в моей силе, чтобы звучать… только чтобы звучать.

2

«Стальной шлем» — милитаристская организация в Германии тех лет.

3

«Государственный флаг Черно-Красно-Золотое», или «Железный фронт», — боевая организация социалистов Веймарской республики.