Вадим

Вадим взял у Кольки еще одну сигарету. Маша умела говорить глупые, но оттого не менее обидные вещи.

— А что это… отец? Ты с ним так и не общаешься?

Вадим оживился:

— Я тебе не говорил? Пока мама жива была, он ей звонил периодически. Со мной никогда не разговаривал. А когда она умерла, позвонил и попал на меня. Ну, мы парой слов перекинулись. И вот как раз после твоего отъезда, полгода назад… приезжает он в Москву на две недели. Ну, туда-сюда, встретились, он в офис ко мне заходил, потом домой.

Вадим помолчал, припоминая, и усмехнулся не без удовлетворения:

— Надо сказать, он выпал в осадок. Прыгал, щебетал: «У тебя здесь все, как в Америке, только еще лучше». Он перед этим в Штаты съездил, и с тех пор для него ничего лучше нет. В общем, не ожидал, что я так продвинусь, все восхищался. Особого общения у нас не завязалось. Он мне показался довольно пустым человеком.

— А если б он приехал и застал в тебе не крутого бизнесмена, а этого… творческого бездельника? Как бы ты тогда себя ощущал?

Колька лыбился за куском сыра, от которого понемногу откусывал.

— Надо полагать, я бы постарался этим бравировать. Он всю жизнь презрительно относился к людям творческих профессий. Особенно к тем, кто не может внятно зарабатывать. Вот и в этот приезд все сокрушался, что его детки бестолковые черт знает чем занимаются.

Колька курил, щурился в бороду, ласково улыбался краем рта. Вадим посмотрел на него с подозрением:

— Ты тоже думаешь, что у меня сохранилась обида? Типа, он меня бросил, мне всего самому пришлось добиваться… А о своих других детях он так печется, что даже противно?

Вадим напитал две последние фразы жгучим сарказмом. Но, как только слова закончились и повисли эхом в сознании, продолжая звенеть, память вдруг услужливо предоставила обрывки воспоминаний: удовлетворение впечатлением, произведенным на отца… пришедшее чуть позже опустошение. В голове что-то с глухим хлопком лопнуло.

«Как противно…» — только и мог подумать Вадим. Ему отвратительно было слушать, как отец говорил о здоровом детине с абсолютно стеклянным взглядом, благоговейно тыкая в фотографии: «Надо скорей возвращаться, мой мальчик приболел, кашляет по телефону… Мать все занята, надо ему хоть супу сварить, а то так и не выздоровеет на колбасе…» И омерзительно было даже допустить на минуту, будто Вадимова жизнь могла зависеть от этого глупого человека. Что это он запрограммировал не только весь ход событий, но и чувства, и мысли Вадима.

Колька, будто специально, ушел в туалет, а Вадим погрузился в минуты какого-то сложного видения. Он вспомнил, как в детстве пытался отцу понравиться, как это доходило до мании. Встречались они раз в месяц, и Вадим делал все возможное, чтобы доказать: он своего отца достоин. У того уже был другой сын, и Вадим, стараясь до отказа заполнить минуты и не умея в них втиснуть желаемого, видел, как отец зевает, скучает, плюет с моста в Москву-реку. На него не производило впечатления то, что Вадим ходит в кружки, лепит, вырезает, рисует. «По математике у тебя тройка, мне мать сказала, — говорил он. — Из таких, как ты, ничего не получается путного». И вместе с тем Вадим презирал себя за свои фанатичные попытки перед отцом утвердиться — попытки, существовавшие лишь в мечтах, потому как в присутствии отца Вадима словно парализовывало, и он действовал словно во сне, всегда невпопад. С раннего детства он полагал отца человеком ничтожным и мелким, но не мог не пытаться ему понравиться. А потом приходил домой и сгорал от стыда… Когда отец по какой-то причине не смог встретиться с ним в течение месяца, а затем и следующих трех, после чего стало само собой разумеющимся, что у него есть семья и встречаться им незачем, наступило некое равновесие. Вадим, конечно, решил, что все это из-за него, и он попросту не интересен отцу. И тогда, чтобы не мучиться зря, он просто перестал об отце вспоминать.

Колька вернулся и плюхнулся в кресло. Вадим был унижен своим открытием. То, что мелькнуло сейчас перед ним, обсуждению с Колькой не подлежало. Он никогда не обсуждал эту тему и с Машей — ей пришлось обо всем только догадываться… Колька, однако, как ни в чем не бывало продолжил тему:

— Подумаешь, ничего в этом нет из ряда вон выходящего. Даже это… самые далекие от цивилизации народы имеют особые представления об отце. О роли, которую он играет в становлении мужчины. Они считают отца создателем, источником себя не только в узком биологическом смысле…

Колька покряхтел, вытаскивая из-под себя мелкий предмет, оказавшийся игрушечной машинкой.

— Допустим, бывают следующие ситуации. Какой-нибудь крендель замечает: его мучают злые духи при встрече с конкретным человеком. А потом выясняется, что этого человека отец нашего персонажа когда-то давно обесчестил. И тогда уже сын обязан что-нибудь сделать: примириться с этим человеком или, наоборот, убить его. Так что они тоже рассматривают отца как это… изначальную программу, положенную в основу себя. И как инструмент для преодоления себя… У меня-то вообще отца не было. Но я все равно думаю: что значит то, что у меня не было отца? Ведь что-нибудь это должно значить.

Колька вскинул васильковые глаза, а затем снова обратил их к продуктам. Из дальнего дверного проема вынырнула Маша с приклеенной к уху телефонной трубкой и исчезла. Вадим долго смотрел туда, проверяя, на самом ли деле она ушла, и не мог оторваться: ему все казалось, что из-за косяка торчит край туфли или выглядывает глаз… Застав себя за этим занятием, он оправдался тем, что наверняка уж духовная-то ее сущность витает здесь неподалеку, чтобы все про всех вынюхать. Но после столь свинского суждения ему стало так неприятно, что он рассмеялся. Колька от удивления приоткрыл рот.

— Слушай, неужели все может быть так просто? — начал Вадим жизнерадостно. — Даже обидно. Слишком уж клишировано, примитивно. Отец бросил, или его вовсе не было… А ему, типа, все равно, что ты доказать пытаешься. Не может же быть все так просто?

— Не может, — живо согласился Колька, — но это вариант. — И тут же добавил: — А впрочем, почему не может? Состоялся уже крах и коммунизма, и либерализма, и рационализма… Физика, математика, экономика — все пережило крах и трансформацию. А поп-психология так и осталась стоять, никто ее не отменял. Почему? Работает.

Взглянув с интересом на неопрятные остатки пищи на столике, Колька поковырял в них пальцем и выудил целехонький пирожок, удачно пришедшийся в качестве завершающего аккорда:

— Я что хочу сказать. Я тебе сразу про отцов-детей все выложил потому, что ты сам мне выдал эти детали. Потому что это сразу на язык просится человеку… ну это… испорченному поп-психологией. На самом деле правда может быть такой, о которой мы никогда не узнаем. Но, в любом случае, у каждого человека должна быть своя история. Это — твоя история.

— Да что это за история… Мелко как-то. Даже стыдно.

16

Родился я в 1946 году в поселке Верхняя Пышма под Свердловском. Жили небогато: отец работал электриком, мать по хозяйству. Был я в семье младшим сыном, а самой младшей была сестра. Мать умерла, когда мне было шесть лет. Стирала белье в реке по осени, стояла по пояс в холодной воде. Потом — воспаление легких, всего месяц прожила после этой стирки.

Помню, отец созвал нас, ребятишек, в комнату. Умерла ваша мать, говорит. Сам пустил слезу; мы слезу пустили. С тех пор нам стало туго. Я нянчил маленькую сестру, ходил в школу. Каждое утро шагал один три с половиной километра по лютому морозу, а потом обратно. Всего раз в жизни принес тройку. Отец тогда молча хлестнул меня ремнем. После этого я забился в кладовку и от стыда не выходил целый день.

А потом отец опять женился. Хорошая была женщина Лидия Петровна, но у нее у самой было пятеро детей. Нас с братьями отдали в интернат. Там я и проучился, и прожил остальные девять лет. Отца видел редко, сестру еще реже. Братья учились в других классах, мы почти не общались. Мать я вспоминал все время. Думал о той жизни, которой она жила. Меня такая жизнь не устраивала.