Вадим

Он набрал номер. Два раза трубку бросали, затем весьма грубо осведомились:

— Что вам?!

Вадим попросил директора.

— Заведующей нет, — женщина не склонна была продолжать разговор.

— А это вам спонсор звонит, — развязно заявил Вадим, решив, что именно так и подобает говорить спонсору.

Женщина в телефоне вдруг оказалась заведующей и вдобавок довольно приятной собеседницей. Договорились, что Вадим навестит интернат на следующий же день. Ему осталось лишь дотянуть до вечера и поспешить к маленькому семейному торжеству.

Дома он появился значительно позже, чем было задумано; Маше и Кольке пришлось поужинать без него. Освободившись от пиджака, Вадим как всегда бросил его на первый попавшийся по пути предмет. Приближаясь к гостиной, он увидел стаканы на столике, пепельницу, эффектный излом Машиной руки с сигаретой…

Входя, он предотвратил всеобщее вскакивание и суету:

— Прошу прощения… вы продолжайте… я тут присяду, в себя приду — и плавно вольюсь в беседу.

— Совсем заработался, — ласково прогудел Колька, провожая его глазами до успешного приземления на диван.

— Давай я налью тебе выпить, — самоотверженно предложила Маша.

Прерванная беседа продолжилась. Как оказалось, они обсуждали права человека. Маша озвучила следующую позицию: в принципе, можно было бы рассмотреть возможность гуманно уничтожать дефективных людей, если бы не угроза фашизма. Поскольку определение дефекта со временем может расшириться. Колька же предлагал ей представить, что угрозы фашизма не существует, и спрашивал, можно ли тогда прямо сейчас убить хотя бы совсем дефективных. Маша же говорила, что это не то: она хотела сказать, что понятие прав используется неумеренно. И если так пойдет дальше, то скоро решат, будто умершие тыщи лет назад люди обладают правами. И придется отобранные у них сокровища вернуть в пирамиды и замуровать там навеки. Затем разговор перешел на аборты. С одной стороны, смерть невинного существа. С другой — некоторые сложности в жизни виновного. Виновного в том, что руки не дошли до презерватива. Колька склонялся к тому, что решение должно быть в пользу невинного. Маша не отрицала. Сошлись на интуитивно понятном: действие может быть плохим и неправильным, даже если оно не затрагивает понятие права. К примеру, плохо выкидывать труп дедушки на помойку вместе с пакетами от кефира, хотя у этого трупа юридических прав быть не может…

Вадиму же такие разговоры казались лишенными субстанции. Он не знал, что это были важные и нужные разговоры, — цивилизация подвигалась к прогрессу за счет подобных дебатов. Слушал он невнимательно. Разглядывал Кольку, отмечал изменения. Морщины на лбу — раньше их не было. Передний зуб — отколот кусок. После того как Вадим украдкой зевнул, Маша загадочно улыбнулась, встала и двинулась к выходу:

— Я вас оставлю — наверное, есть о чем поговорить. Если что, зовите.

Она ушла, и Колька открыл было рот. Но раздалось пиликанье, и Машин голос сообщил по интеркому:

— В холодильнике есть свежий креветочный салат. Привет.

Вспомнив, что пропустил ужин, Вадим отправился за креветками. Принес их, распаковал соус, разрезал лимон. Вдвоем с Колькой они соорудили на столике аппетитный натюрморт: креветки, паштет, сыры, крекеры. Колька заметил:

— Да, все-таки ты пошире стал… Семейная жизнь, борщи, блины… Заматерел.

— Да и ты, видно, не голодал в джунглях. Я-то думал, ты отощаешь…

Колька и в самом деле заметно поправился. Они обменялись ехидными взглядами. Чокнулись:

— За встречу.

Начали макать креветки в соус и есть. Колька повествовал о своих приключениях: что он видел, где побывал, кем был укушен. Рассказывал, расплываясь улыбкой по бороде, об одной юной аборигенке. Сокрушался, что не успел проявить пленки. По какой-то непонятной причине Вадиму было с ним теперь не очень уютно. Как будто это был вовсе не Колька, а какой-нибудь Колькин клон или имперсонатор, как бывает иногда в фантастических фильмах. Вадиму даже казалось, что Колькин взгляд отражался странным образом от влажного тельца креветки и падал ему на лицо, отчего чесалась щека. Он, правда, отнес все это на счет усталости. Да и — шутка ли — столько не видеться.

Пока Вадим думал об этом, Колька откашлялся и, ласково боднув друга взглядом, сказал:

— Рассказывай, что ли.

Интонация вышла особенной, и Вадим тут же напрягся:

— В смысле?

Колька сложил губы дудочкой:

— Да я так сказал, может, ты че рассказать хочешь.

Рассмотрев зачем-то Колькины брюки защитного цвета (множество карманов и клапанов), пушистый свитер (высокая горловина), Вадим прокомментировал его внешность:

— Между прочим, со временем ты все больше приобретаешь… Не знаю даже, черты или выражение — такого самодостаточного человека. Чего-то важное знающего… как бы так свысока на все дрязги смотрящего… Это ты у аборигенов набрался мудрости?

Колька сощурил лучистые глаза и стал, как раньше, похожим на доброго колдуна:

— Ну… не знаю. Прилипло от них кое-что. Научился не париться… не думать, что материальное — это главное в жизни… Что-то в этом роде.

Вопрос все еще висел в воздухе, и Вадим даже видел его составившимся из дыма закуренной Колькой сигареты. Он тоже закурил.

— Ну, что тебе рассказать… Мерзость какая-то происходит. Хотя вроде ничего и не происходит. Не о чем рассказывать, на самом деле. Кроме как о том, что есть ощущение… то ли все надоело, то ли ничего больше не будет… и не понятно, зачем это все… Главное, момент неудачный для таких настроений: мы уже несколько программ западным компаниям продали. И одна из крутых заинтересовалась, хочет в нас инвестировать. Если все срастется — это будет просто супер… Я так раньше думал. А сейчас это на меня впечатления не производит. По фигу все.

Колька присвистнул:

— Да, брат, я гляжу, у тебя этот… кризис среднего возраста…

Вадим рассмеялся:

— Какого еще среднего возраста?! Двадцать девять лет. Меня и в делах еще иногда не принимают всерьез. Поначалу приходится вести себя неестественно… Строить из себя сильно делового.

Колька пожал плечами:

— Психологи пишут, что кризисы у человека каждые семь лет случаются. И первый из серьезных — как раз около тридцати. Когда ты вроде в первый раз зрелый. Вот и среднего возраста. — Да че, — живо добавил он, — это и не плохо. Кризис — это переоценка своей жизни. Что очень полезно. Вообще задумываться полезно. И если, предположим, где-то ошибся, то в тридцать еще не поздно исправить.

Вадим поинтересовался:

— Ну и где я ошибся?

— Э-э, — Колька сделал отодвигающий жест руками, — я теоретически говорил. Чтобы это… предубеждение твое против кризисов развенчать. А ты, может, и не ошибся. Может, ты сделаешь вывод, что все нормально, выбор был правильный. А Машка что?

Вадиму было совсем неприятно вспоминать в этой связи о жене — да и вообще в любой связи. Он даже забыл, что она сейчас где-то в этой квартире, очень близко — живет, пишет, мажется кремом…

— Да замечает, наверное. Я с ней об этом не говорил… И то сказать — замечает. Как не заметить: я тут ей оплеуху влепил недавно.

Вадим посмотрел вдаль и увидел кожаную свинью у противоположной стены. Перевернутую вверх ногами.

— Так, сорвался из-за ничего. Она что-то сказала. Я ее, ну, шлепнул по щеке. Ночевал в офисе. На следующий день помирились.

Колька молчал, намазывая крекер паштетом. Затем запустил его в рот и поднял с бортика пепельницы тлеющую сигарету:

— А че сказала-то?

— В смысле? А… Что-то про отца. Моего.

— М-м, — невнятно среагировал Колька. Он облизывал пальцы, причмокивая.

— Ну, что-то типа того, что я ревную… Будто мне обидно — я должен был работать как вол… А мои сводные брат с сестрой — творческие бездельники… Ничем не занимаются… А отец их любит, балует…