Линия фронта

Майор Журавлев категорически запретил Ивану ходить на кухню без оружия. Но кухня все-таки была в тылу еще дальше, чем штаб полка, а кроме термоса с кашей еще нужно нести хлеб, сахар, а иногда и консервы (благо чай они кипятили у себя в землянке), и обе руки Ивана всегда бывали заняты, и винтовка казалась ему в таких случаях просто обузой.

Иван прятал свою винтовку на нарах, под соломой. И покидал землянку с таким расчетом, чтобы не попадаться на глаза командиру полка.

Сейчас, прислушиваясь к шуму леса и к звукам собственных шагов, Иван ступал без суеты, спокойно. Кроме термоса он нес вещевой мешок с хлебом и сумку с махоркой и водочным довольствием. Конечно, при хорошей жизни от штаба на пищеблок должны ходить два человека. Но в полку и без того не хватало личного состава. И на плечи Ивана легли вот эти хозяйственные заботы.

Он пробирался на кухню трижды в сутки. И не сетовал на судьбу, потому что повара встречали его приветливо. Они же, конечно, знали, что Иноземцев не какой-нибудь там стрелок из отделения, а адъютант самого командира полка. Иван, разумеется, не злоупотреблял своим служебным положением, но от черпака ароматной гречневой каши, куда умелец в белом колпаке не жалеючи клал полбанки свиной тушенки, не отказывался.

Так уж был устроен Иван Иноземцев. Ведь щедро кормили в полку. Досыта. Но то, что повар лично приносил Ивану котелок каши и улыбался при этом уважительно, как бы возвращало Иноземцева в гражданскую жизнь, где он неизменно работал в торговле и где все младшие по чину так же угощали его, соблюдая традицию, быть может, идущую еще со старых купеческих времен.

Путь от штаба полка на кухню менялся часто. В обороне все еще не было стабильности. И полк обновлял позиции, иногда выдвигаясь вперед, иногда отступая, само собой, по приказу свыше. Все понимали, что последние приказы отдаются скрепя сердце, но опыта военных действий в горно-лесистой местности не имели ни бойцы, ни командиры. И учились чаще на ошибках. И наука эта доставалась дорогой ценой, очень дорогой.

Утром, если не было дождя и стояла прохлада, то идти на кухню и обратно было гораздо приятнее, чем днем, потому что днем жара еще нависала над горами. И дышать становилось тяжело, особенно мужчине такого веса, как Иноземцев. Ему всегда приходилось ходить без тропинок. И он научился запоминать местность, которая вначале казалась однообразной: кусты, горы, деревья. Он помнил, что кизиловый куст, растущий за скалистым склоном, имеет шесть крепких стволов, а кизил на пригорке — двустволый, словно рогатина. Он знал, будто старых знакомых, акации, каштаны и всякие другие деревья, служившие ему ориентиром. Если позиция не менялась неделю или больше, Иван накрепко успевал подружиться с деревьями, ручьями, скалами. И даже наделял их прозвищами, кличками. Дряхлую колючую акацию окрестил «тещей», молодой веселый дубок — «кудряшом», лысый большущий камень, за которым можно было отдохнуть четверть часа, величал «философом», дикую низкую грушу, что уцепилась за склон торы, «малышкой».

Этой дорогой Иван шел только четвертый раз. Накануне полк, поддержанный морячками, захватил три большие высоты. Господствующие! И тогда штаб и кухня передислоцировались вперед, на позиции, которые вчера занимали немцы.

Еще по дороге из штаба Иноземцев обратил внимание на ствол подрубленного снарядом дуба. Ствол был лишь надрезан, поэтому, не переломленный до конца, он ветвями уперся о землю, образовав нечто, похожее на скамейку.

Здесь-то, возле дуба, и решил отдохнуть Иван. Он увидел немцев, как только прислонился термосом к стволу и почувствовал, что лямки отпускают и сладостное покалывание легонько щекочет плечи. Немцы шли не таясь — шестеро. И автоматы у них торчали над животами, словно колья. От Ивана их отделяло расстояние метров сто пятьдесят, но никак не двести. Он это легко определил, потому что они спускались с возвышенности, на которой зеленела небольшая, но совершенно ровная площадка — большая редкость для предгорьев Северного Кавказа.

Заметив Ивана, они остановились, но не залегли. И теперь их уже было не шесть, а девять. Потом из-за кустов показались еще две каски. Отделение, взвод? Видимо, ночью они сумели просочиться в наш тыл. Или, наоборот, возвращались с разведки, не зная, что их прежние позиции уже отбиты русскими.

Слова «сообразил», «подумал», «решил» не выразили бы в тот момент сути мыслительного процесса Ивана Иноземцева. Видимо, его просто осенило: голову прикрывает каска, спину — термос, по ногам в лесу, среди кустарников и камней, попасть трудно. Иван нырнул под опрокинутое дерево. И…

Он был готов к треску автоматных очередей, посвисту пуль, к сбитым листьям, расщепленной коре, которые будут обгонять его, забегать вправо, влево.

Но диво! По-прежнему стояла утренняя тишина. И он слышал шум собственных шагов и свое дыхание. Немцы не стреляли.

«Не хотят выдавать себя выстрелами, гады», — подумал Иноземцев. Пробежал метров пятнадцать. И на всякий случай обернулся.

Немцы, как и минуту назад, медленно двигались вперед, развернувшись цепью. Однако трое, здоровых и дюжих, сняв каски, бежали за Иваном.

Все было ясно. Гадать нечего. Они догадались, что русский без оружия. И решили взять его живьем.

Иван не пожалел, что никогда в жизни не занимался спортом. Да минута для сожалений была не очень подходящая. Вот если бы не мешки и не термос. Тогда бы еще посмотрели, кто кого. Но мысль о том, что можно бросить все и убежать налегке, даже не пришла в голову Ивану. А если б кто-то вдруг крикнул ему: «Брось и беги!» — он наверняка ответил бы: «Оставить своих без завтрака?! На-кось, фашист, выкуси!»

Быстрее побежал Иноземцев. Впрочем, ему это лишь казалось. Он действительно прилагал больше усилий, пытаясь уйти от гнавшихся по пятам фашистов, но гора, на которую он стремился, выгибалась на склоне. И преследователи его еще бежали по относительно ровному участку, в то время как Иван уже лез в гору. Расстояние между ними катастрофически сокращалось.

Самым мучительным и непонятным становилось молчание наших огневых точек. И хотя Иноземцев торопился и ему было не до размышлений, он все же предположил, что взвод охраны штаба не ожидает противника с тыла, не подозревает об опасности.

И тогда он решил закричать. Первое слово, что пришло ему в голову — все по той же гражданской привычке, — было слово «караул!». Он мог выкрикнуть его и мог еще добавить «ратуйте!». Но вдруг споткнулся о труп немца, застрявший в кустах. Труп был при полной форме. При каске и ранце. Две гранаты с желтыми деревянными ручками торчали из сумки. И автомат был целехонек, только немец придавил его телом. И короткий тупорылый ствол выглядывал между бедром и локтем.

Кусты скрыли лежащего на земле Ивана. Он вынул из сумки гранаты. И, не выглядывая из-за кустов, так сказать, неприцельно, бросил одну за другой. Ухнули взрывы. Вот теперь Иноземцев приподнялся. Он снова увидел тех трех немцев. Они не были убиты, но и не бежали, а стояли неподвижно: возможно, дожидаясь команды. Один из них держался руками за лицо, и кровь сочилась у него между ладонями.

Иван опять приник к земле. Решил снять с убитого автомат, но сделать это оказалось непросто. Нужно было перевернуть труп, а он застрял в кустах. Иноземцев же дорожил каждой секундой.

Он догадался разомкнуть застежку ремня и таким образом высвободил оружие. Но в автоматном рожке не было ни одного патрона.

Оставив машину у дороги, адмирал Жуков и офицер для поручений из штаба 18-й армии еще четверть часа, если не больше, добирались до КП полка майора Журавлева.

Передовая пролегала близко, за склоном приземистой горы, на которой уцелело совсем мало деревьев, а те, что уцелели, тянулись к небу обгорелые и тонкие, как свечи. Нечастые взрывы снарядов сотрясали воздух жестоко, надрывно. Стон звенел между стволами, точно между струнами. И слышать его было неприятно.

Майор Журавлев кратко доложил адмиралу боевую обстановку.