Страница 10 из 27
и третий пеон.
Кусочки крестьянской земли
словно клетки жестокой доски этих шахмат.
И вами, герои мачете,
играют с далеких времен
те руки, какие ничуть
рукояткой соленой мачете не пахнут...
Эх, первый пеон,
и второй пеон,
и третий пеон.
Как жаль, что неровна доска!
Хорошо бы сровнять эти горы, к примеру!
Мешают играть!
Да и пальмы и хижины — вон!
И смерть вас кладет
в свое черное, словно беззвездное небо, сомбреро —
5 Е. Евтушенко 55
вас, первый пеон,
и второй пеон,
и третий пеон.
Предательство, пешки!
Стряхнули с доски Емилиано Сапату и Панчо!
Ведь пешка, сыгравшая роль,
не нужна господам шахматистам потом.
Вас вовремя всех убирают
железный кулак
или два очень ласковых пальца, —
вас, первый пеон,
и второй пеон,
и третий пеон.
О, сколько пеонов легло,
«кукарачу» еще не допевших!
Не вышли они в проходные.
Подножки со всех сторон.
Внутри вас молчат короли,
затаенно погибшие
в пешках,
и первый пеон,
и второй пеон,
и третий пеон.
Но в Мексике
или где-то
игра лишь тогда будет честная,
когда среди прочих фигур —
сомнительно важных персон —
не станет важней фигуры,
чем пешка простая,
честная,
чем первый пеон,
и второй пеон,
и третий пеон.
Когда мы изменим правила?
Ответ словно в ножнах мачете.
Молчат, ощетинясь, кактусы.
Молчит, накалясь, небосклон.
Когда мы изменим правила?
Ответьте —
что ж вы молчите,
и первый пеон,
и второй пеон,
и третий пеон,
и четвертый пеон?
...Да здравствует пятый пеон!
Мексика, 1968
5*
Мусорщики Эквадора
Пыль бунтарствует,
грязь протестуе
и коварствует
водопровод.
Мусор царствует,
мусор бастует —
он себя убирать не дает.
Ветер буйствует,
эхом вторя
грозным крикам плакатных букв:
это мусорщк-ки Эквадора
поднимают отчаянный бунт.
Бьется лозунг неустрашимо,
архимедовски-озорной:
«Дайте мусорные машины —
мы очистим весь шар земной».
В окна муниципалитета,
словно грязи слипшийся ком,
гневно с улицы полетело:
«На балкон,
президент,
на балкон!»
Президент на балкон не выходит.
Старый лис,
он труслив и хитер.
Президент совещанье проводит
за опущенным бархатом штор.
Будь он бархатен или железен,
вечным занавесу не быть.
Каждый занавес бесполезен
тем,
кто хочет лицо свое скрыть.
Эти лица —
обмылки,
ошметки,
гниль со ржавчиной пополам,
отвалившиеся подметки —
представительствующий хлам.
Либералы —
как тряпки, подстилки,
солдафоны —
сплошное старье,
депутаты —
пустые бутылки
и правительство —
утильсырье.
Полицейские празднуют труса.
С песней мусорщики идут:
«Если урн не хватает под мусор —
избирательные подойдут!»
Ребятня, лопоча, набежала,
головенки курчаво торчат,
и невидимый отсвет пожара
озаряет эквадорчат.
Шторм народный, двенадцатибалльный,
он качает меня и несет.
От захламленности глобальной
лишь глобальная чистка спасет.
Но под ребрами крючья-вопросы:
что заменит прогнившую власть,
что есть ценности,
что есть отбросы,
как в ошибку не впасть,
не пропасть?
Задыхаясь,
прошу лавину,
чтобы в этой восставшей пыли
ни одной головы неповинной
вместе с мусором не смели.
Но я чувствую вовсе не жалость,
а в печенках сидящую злость
ко всему,
что свалялось,
слежалось,
что прокисло,
протухло насквозь.
Не кокетливый демон странствий
по планете бросает меня,
а всемирный порыв демонстраций
против хунты хламья и хамья.
Здоровенный мулат,
пол-арбуза
запустив на балкон пустой,
мне кричит:
«Эй, поэта русо!
Подключайся!
Бастуй!
Ты свой!»
И волнуюсь я непритворно,
и робею чуть-чуть — признаюсь:
это мусорщики Эквадора
принимают меня в профсоюз.
И тебя,
прорывавшийся в завтра,
вспоминаю, —
мне близкий до слез,
революции ассенизатор,
революции водовоз.
И мне хватит и сил и задора
у надменных чистюль не в чести
вместе с мусорщиками Эквадора
гигиену земли соблюсти.