Избранное

ВОЗДУШНЫЙ КАЛЕНДАРЬ

Как пасмурно сверкает Вечерняя Нева! Полнеба задвигает, Свергает синева. Колени охвативши, Сидеть, глядеть бы вдаль. Спеши, спеши потише, Воздушный календарь. И та, что через двадцать Минут придет сюда, Она, быть может статься, Одна — твоя судьба. Два синих парохода Зашли за синий мост, Два долгих перегона До ледовитых звезд. Тогда поголубеет Последний синий ряд, И сразу огрубеет Удобный твой наряд. И вместо юбки тонкой, сатина полотна, Тебя сукном жестоким Обтянут холода. Примерзнут пароходы, Разорены, мертвы; Продернут переходы Сквозь рукава Невы. Но ведь никто не знает: Зима наступит, нет? И всякий называет Один любимый цвет. Что может быть синее Зеленого зрачка? И есть ли что сильнее Такого пустячка?

КОГДА-ТО В ТАЛЛИННЕ

Взглянуть бы на старые шпили, На старые камни взглянуть — И там, где вдвоем проходили, Балтийского ветра глотнуть. Когда это все-таки было? Хотя бы припомнить сперва. О, как же меня закрутило, Пока моя память спала. Когда бы все точно припомнить — До штопочки на рукаве, Припомнить, как город приподнят, А башни стоят на горе. Как плещется мелкое море, Как флаги летят на ветру, А кофе в тончайшем помоле Крепчает и тает во рту. И комнаты темной убранство, И тушь от расплывшихся век, Любви молодое упрямство, Автобусов дальний разбег. Я снова сойду в Кадриорге, Я жду на трамвайном кольце… И столько воздушной тревоги В твоем непонятном лице. Опять поспешу я с вокзала На башни твои поглядеть, И встанут года из развала, И прошлое сбудется впредь.

ЧЕРНАЯ МУЗЫКА

Е.Е.

Их встретили где-то у польской границы, И в Киев с восторгом ввезли украинцы. В гостинице давка, нельзя притулиться, Но гости под сильным крылом «Интуриста» Сияли оттенками темной окраски И мяли ботинками коврик «Березки». А наичернейший, трубач гениальный Стоял и курил. И трепач нелегальный, Москвич, журналист, пройдоха двуликий Твердил со слезой: «Вы Великий, Великий…» И негр отвечал по-английски: «Спасибо!» И выглядел в эту минуту красиво. Заткнулись звонки, улеглись разговоры, И вот, наконец, увлеклись саксофоны, Ударник ударную начал работу, Они перешли на угарную ноту. О, как они дули, как воздух вдыхали, Как музыку гнули, потом отпускали! И музыка неграм была благодарна. Певица толпе подпевала гортанно. А сам пианист, старичок шоколадный Затеял какой-то мотивчик прохладный: «К далекой земле на реке Миссисипи Мы с вами отправимся скоро на джипе, На боинге, поезде и самокате И будет там баиньки в маленьком штате. Под небом насупленным рая и ада Нас дождиком утренним тронет прохлада, А день будет солнечным, долгим и чистым…» Поклонимся в черные ноги артистам, Которые дуют нам в уши и души, Которые в холод спасают от стужи, Которые пекло спасают истомой, Которые где-то снимают бездомный У вечности угол и злому чертогу Внушают свою доброту понемногу.

ПЕРЕД ПРОЗОЙ

П. Катаеву

На подмосковной даче слетает желтый лист, Последний теплый месяц, тридцатое число. Гоняет по участку ребенок-футболист, Стоит на солнцепеке расхлябанный шезлонг. О, как здесь веселились, как горевали здесь В июне и в июле под дождик и туман. Какие только люди перебывали здесь! Когда-нибудь об этом я напишу роман. Съезжались гости поздно, в двенадцатом часу; Смеркалось еле-еле, стоял солнцеворот. Был тамада прекрасен и ни в одном глазу, А гости, к сожалению, совсем наоборот. Смеялись, целовались, терзались как могли. Кого-то поминали под яблочный пирог, Кому-то отпускали слова, грехи, долги; Кому-то говорили: «Вот Бог, а вот порог!» Брюнетка с перламутром помады до ушей, Студентка в белых кедах, готовившая чай, Любитель бледноватый цветных карандашей — Я всем сказал однажды:                                «Прощай, прощай, прощай!» Спешила электричка, шуршал таксомотор, Одни ушли, другие придрались к пустякам. И только тамада наш, известный самодур, Не замечал пустыни и наливал стакан. Он выплеснул на скатерть последнее вино, Заляпана посуда, и заалел крахмал. «Ну, тамада, скажите, кто этому виной?» Но тамада уходит, должно быть, он устал. Последний теплый месяц, осенняя жара, Которую все лето мы ожидали здесь. И я сижу под кленом с восьми часов утра, Как будто в этом клене вся честь моя и спесь.