Избранное

УЗЕЛ

Е.С.

Мы жили радом. Два огромных дома, по тысяче квартир, наверно, каждый, не менее. И оба знамениты в столице этой брошенной и ныне считающейся центром областным. Нас разделял унылый переулок, как и дома, изрядно знаменитый одной из самых популярных бань. А для меня еще старинной школой, построенной купечеством столичным, как говорили, лучше всех в России… За девять лет я кончил десять классов (поди, не всякий эдак отличился!), но, впрочем, не об этом речь совсем. Мы жили рядом. Я звонил в любое из четырех времен, объявших сутки, и, кажется, на сто моих звонков она не подошла четыре раза, ну, пять, ну, шесть, но все-таки не больше. Я назначал свиданье в переулке, давал ей четверть часика на то, что у женщин называется порядком, и выходил. Она уже ждала. Она всегда уже была на месте. И это почему-то восхищало и восхищает до сих пор меня. Она приехала в мой город из Сибири. В ней, очевидно, проступало счастье от жизни у Невы и Эрмитажа, дворцов Растрелли, чуда Фальконета и кучи просвещенья и красот. Я выходил из подворотни и глядел на полноватую фигурку (чуть-чуть, ведь в этом что-то есть — при должном росте, правильной осанке, два лишних килограмма — не беда!) Мы посещали садики, киношки, пустующие выставки и просто мне милые пустынные места — как, например, Смоленку, Пряжку, остров Аптекарский и тот кусочек взморья, что неизвестен, издавна запущен, завален ржавыми, сухими катерами и досками соседних лесопилок, и всяким хламом, — знаете его? За стадионом он напротив стрелки. Мы что-то ели, если были деньги, то покупали красное вино (она другого и не признавала), и возвращались на речном трамвае. Мы поднимались на второй этаж в мою запущенную комнатушку и пили чай, который я умел заваривать по старому рецепту. И я всегда, всегда, всегда, всегда одну и ту же доставал пластинку, и радиола долгими часами ее играла. Горела лампа в пестром абажуре густым и сладким светом. Вечерело. Она вытягивала ноги и просила мой старый свитер — было зябковато, когда мы выпускали дым в окно. И было так спокойно. Никогда мне больше не бывало так спокойно. Шипел адаптер, разлетался дым, часы постукивали на буфете. Я твердо знал, пока она со мной, покой и ясность, медленная сила, как плотная свинцовая защита, вокруг меня. Сибирская Диана, чуть утомленная прогулкой и охотой, при тусклом свете затаенной лампы она была охраной мне, она одна за нас двоих хранила покой, в котором бодрствует душа. Когда я открывал глаза, то видел ореховые волосы ее, лежавшие и медленно и тяжко. (Хотел бы описать точнее, но не получается.) Тяжелая прическа, напоминавшая античный шлем, тем более, что были там и пряди светлее прочих, словно из латуни. Овальное курносое лицо, две родинки на твердом подбородке, и, Боже мой, зеленые глаза. Совсем зеленые, как старое стекло, того оттенка зелени, который, по-моему, синей всего на свете. Тогда мы заводили, не спеша полубеседу, полуразвлеченье: «Послушай, если сможешь, — она вдруг говорила, — поедем в воскресенье хоть в Гатчину или куда захочешь. Я в Гатчине была назад полгода. Какой там парк запущенный, дворцовый! Я там нашла еловую аллею, и если ты со мной поедешь, до смерти не забуду этих елок». И слово «смерть» она произносила серьезно и при этом улыбалась мне уголками губ и поправляла прядь. И я не знал еще, что всякий день и час, не связанный в томительный и тесный, неразделимый узел соучастья, есть попусту потерянное время. А впрочем — тут правил нет! Ведь я любил ее. И я об этом узнал потом…

В ПАРКЕ

В. Кирсанову

В закрытом на просушку парке для разыгравшейся овчарки разбег и холоден и мал. Ее хозяин смотрит хмуро. «Все прочее литература», — я раньше это понимал. Среди песочниц и детей все в том же парке через месяц слезает белочка с ветвей, через скамейку перевесясь, берет орех. Толпа глядит и что-то понимает тайно: жизнь не пуста и не случайна. Вот то-то же. Толпа следит. Молчанье на ее лице, в начале Слово и в конце.

«Все незнакомо в этом доме…»

Все незнакомо в этом доме, все тихо. Из окон вместо окоема видна Плющиха. На кухне кактус, в ванной свечка, бутыль томата. А на окне горит сердечко губной помады. Ты столько белого надела, как на причастье. И неужели ты успела к стеклу прижаться. Повсюду складки и застежки лежат волнисто. Переступить их осторожно и завалиться: на мятом валике, на пледе, на одеяле, чтобы твои сухие плечи запотевали. Мы ничего не упустили, мутясь в рассудке, все, что имели, уплатили за эти сутки. Теперь уже не откупиться добром и кровью, осталось нам распорядиться своей любовью.