Анна-Мария

— Что он видел, не знаю… А он сплетник первостатейный и повсюду сует свой нос… Он все выспрашивал вашего шофера и даже в машину заглянул. Не знаю, что он видел.

— Да, не повезло. Вы с Полем оба — шляпы… — И без того слишком розовое лицо майора порозовело еще больше, отчего нос и подбородок его, и так прозрачно-белые, стали точно из парафина. Нервным движением он снял очки — взгляд его привыкших к очкам глаз казался затуманенным. Черные волосы, причесанные на прямой пробор, подчеркивали белизну квадратного прямого лба с прекрасными, тонко вычерченными бровями. — У нас будут из-за вас неприятности.

— А катитесь вы, майор, — огрызнулся хозяин гаража, — сами-то вы разве в лучшем положении! Ввязались в предвыборную кампанию, а вашего кандидата, мягко выражаясь, ни в грош не ставят. Да вот только вчера я слышал, что вы у него на поводу ходите, из-за каких-то ваших старых грешков… Что-то не похож он на кандидата Сопротивления. Говорят, вы себя разоблачили. Мне-то лично плевать, но картина, в общем, получается неважная…

— Ты мне обязан всем, — сказал майор и остановился перед хозяином гаража, продолжавшим сидеть на подножке.

— Предположим, что я действительно вам всем обязан, но и сейчас, как и два года тому назад, мне не улыбается попасть в тюрьму. Я вышел сухим из воды и теперь больше никуда не лезу… А там видно будет.

— У тебя нет идеалов…

Майор поддал ногой камень, и тот отлетел далеко в сторону. Хозяин гаража расхохотался:

— Хотелось бы мне знать, у вас-то какие идеалы, майор! Но как бы то ни было — чердак мой все равно полон доверху.

Он кивнул в сторону дома: к слуховому окну была приставлена высокая лестница.

— Ты мог бы убрать лестницу. — Майор снова надел очки и взглянул на слуховое окно. Даже в очках он походил на куклу, которую только что размалевали яркими красками. — Я оставлю машину здесь, — сказал он, — и схожу в деревню. Все равно меня уже видели… Загляну к Джекки, а машину заберу на обратном пути.

Хозяин гаража встал; это был высокий, здоровенный мужчина.

— Остерегайтесь Джекки, майор. Он, доложу я вам, загадочный субъект.

Сразу же за холмом открывался вид на деревню. Полуразвалившиеся домишки сбились в кучу, громоздясь друг на друга, но камень и время придавали им своеобразную прелесть. Бакалейная лавка, часовня, фонтан… Один этот фонтан должен был бы привлекать в деревню туристов, однако туристы сюда не ездили, и фонтан скромно снабжал водой деревенских жителей и ценился ими лишь за четыре тоненькие струйки, падавшие в круглый бассейн. По каменным, стертым до выбоин ступенькам майор Лебо поднялся к домику, сложенному из непомерно больших камней с глубоко нахлобученной черепичной крышей. Посреди резной двери висел молоток; майор постучал, и из окна верхнего этажа высунулась чья-то голова:

— А, это ты, Лебо! — произнесла голова. — Входи…

Майор толкнул дверь и вошел в маленькую комнату: стены были увешаны географическими картами, и всю обстановку составлял стол, несколько плетеных стульев и что-то смутно напоминавшее буфет. За единственным окном, пробитым в толстой стене, лежала живая географическая карта, пейзаж, какой, должно быть, открывается с высоты птичьего полета. Отсюда видно было, что деревушка расположена на горе.

Обладатель головы, показавшейся в окошке, уже спускался по лестнице: он был такой длинный и худой, что гнулся, как цветок на чересчур длинном стебле. Впрочем, на том его сходство с цветком и кончалось. Определить возраст этого человека было так же невозможно, как определить возраст китайца; лицо его, лишенное растительности, по-видимому, никогда и не нуждалось в бритве.

— Ну что, Лебо, — спросил он, — зачем приехал, что еще затеваешь? Присаживайся…

— Затеваю! О каких затеях может идти речь! Прошли те времена, капитан…

— А я-то думал, что они только начинаются! — Капитан, — это действительно был капитан, — разливал густо-красное вино. Его длинные ноги, выглядывавшие из шортов защитного цвета, обвивали одна другую, как змея жезл Меркурия. — Хорошенькое Освобождение, нечего сказать! Не знаю, где хуже, в Париже или в деревне. По-моему, чистка проводится либо чересчур сурово, либо недостаточно сурово. Во время оккупации я привык к этим местам, а то бы ни за что сюда не вернулся: коммунистов здесь развелось видимо-невидимо. Заметь, они меня не трогают, хотя я тут единственный в своем роде, но не доверяют мне, и это меня раздражает…

— У них есть основания тебе не доверять? — спросил Лебо.

— Фактически, никаких… Не доверяют потому, что я состоял в ИС. По их мнению, сотрудники ИС, как правило — антикоммунисты; утверждение нелепое, и поэтому-то оно действует мне на нервы, тем более что в отношении меня оно справедливо!.. Ты не сказал мне, зачем приехал, не ради же удовольствия повидаться со мной?

— А вот и ошибаешься. Я ездил в Кремай, а на обратном пути, проезжая, вспомнил о тебе…

— Ты остановился у Феликса, а потом поднялся ко мне? Только не говори, что у тебя сломалась машина…

— Ну и жара, — сказал Лебо… — Ты давно здесь? Кого видел в Париже? Говорят, Пети занимает важный пост?

— Не знаю, не ведаю. Я в Париже ни с кем не встречаюсь. В Париже сижу у себя и работаю… Однажды столкнулся случайно с полковником Вуароном…

— А… Он полковник?

— Точно. Вуарон был на Рейне… И, как всегда, дразнил меня, смеялся над моей алхимией и философским камнем… Хороший он человек.

— Лично я против него ничего не имею. — Майор Лебо протер очки кусочком замши, который он вынул из футляра для очков. — А они продвигаются, твои изобретения?

— Да ничего, понемножку… Взял два патента. Но никак не могу получить от этих неверующих денег на серьезное дело. Мои ребята в маки мне больше доверяли, стоило мне только пообещать им, скажем, приспособление для улавливания любых звуков — заяц ли пробежит или кто появится в окрестностях лагеря, — и они немедленно приносили мне все, что надо.

— А здесь? Ты тоже никого к себе не подпускаешь, как в Париже?

— Не то что никого не подпускаю, а просто ни с кем не якшаюсь, тут одни коммунисты… Я прекрасно лажу с ними, с каждым в отдельности, но когда они вместе, меня просто смех берет!.. Ничего-то они не добились… Нет, второй раз меня не проведешь. Спорим о политике; эти идиоты верят в прогресс. Пока на свете существуют подлецы, а ты, я уверен, не сомневаешься, что подлецы никогда не переведутся… Франция на краю пропасти, хотя бы даже с точки зрения ее финансового положения. В Париже мне просто не на что жить, братец ты мой. Мелкому рантье, вроде меня, в Париже остается только подыхать с голоду…

Лебо играл очками. Ему было совершенно наплевать, подохнет Джекки с голоду в Париже или где-нибудь в другом месте, но раз уж он здесь, ему хотелось кстати поговорить с ним о «парашютисте Жано». Дело возобновилось, хотя Феликс и дал показания, что у него никто ничего не крал. Виновата избирательная кампания, которую Лебо проводил в интересах одного человека, а тот в этом районе и так уже здорово себя скомпрометировал, и не только своей политической деятельностью. Так как Лебо был его главным избирательным агентом, то вспомнили и о нем, о Лебо, да так здорово вспомнили, что снова всплыла забытая история с шестьюдесятью тысячами франков… Жано нашел свидетелей и грозился доказать, что деньги действительно были вручены майору; Лебо хотелось знать, как он это докажет. Тем более что Тото в! тюрьме, за десятью замками, и выпустят его оттуда tie скоро.

— Полагаю, Жано заходил к тебе, — сказал Лебо. — Не могу понять, почему он меня так ненавидит. Обидно, особенно как подумаешь, сколько пережито вместе!

— Нет, после Освобождения я ни разу не видел Жано, — ответил Джекки.

Лебо не знал, можно ли ему верить; казалось, Джекки никогда и не слышал об этой истории с шестьюдесятью тысячами франков, но, как говорит Феликс, никто не мог раскусить этого Джекки — загадочный субъект! Вот, например, он утверждал, что не любит коммунистов, а так ли это на самом деле, не хотел ли он просто вызвать Лебо на откровенность? Во время оккупации он проявил мужество необычайное, безрассудное, а вместе с тем хорошо обдуманное. Сам Джекки называл себя анархистом; в конце концов, возможно, что он и в самом деле анархист. Но если Джекки с полным равнодушием отнесся к вопросу о Жано, то делом Робера Бувена и Тото заинтересовался чрезвычайно. «Непонятная история, — повторял он, — совершенно непонятная!..» Не то чтобы он был на их стороне, но он без конца задавал все новые и новые вопросы. Однако Лебо не мог удовлетворить его любопытства: кабатчику Меласье всадили в живот целую автоматную очередь, и так как в маки его не любили, виновных, естественно, стали искать среди макизаров; дело совершенно ясное, что ж тут непонятного?