Анна-Мария

— Не знаю, — отозвался Джекки, — но эта история дурно пахнет. В народную мудрость я не особенно верю, наоборот, что может быть несправедливее и глупее толпы… И, однако, то, что чувствует вся деревня целиком, идет от земли, от деревьев, от камней… Меня ничуть не удивит, если дело обернется плохо… Понимаешь, кабатчик — спекулянт, никому его не жалко. С другой стороны, у парней, говорят, неоспоримое алиби, с которым не желают считаться. Все это дурно пахнет…

— Не знаю, может быть, — проговорил, поднимаясь, Лебо.

— Останешься перекусить? Нет? Скажи, как ты сумел обзавестись машиной? Я ей завидую еще больше, чем твоей куртке. Похоже, ты купаешься в золоте. Как вспомнишь, что мы знавали тебя эдаким голодранцем…

— Могу и тебе достать материю по дешевке. — Лебо объяснил ему свои махинации.

— Ага… ага… — поддакивал Джекки.

Они шли вниз по улице. Джекки проводил Лебо до фонтана, там они распрощались, и дальше майор пошел один… Пейзаж понемногу терял свои дневные тона. С пригорка Лебо увидел гараж, с его кладбищем машин, обнесенным колючей проволокой. Труба не дымила, все ставни были закрыты.

«Феликс трусит, — думал Лебо, спускаясь по склону. — Идиот, чего бояться, все уже позади… Да еще с его деньгами, вот сволочь…» Он спустился к гаражу и, войдя во двор, крикнул: «Феликс!» Никого… Постучал в дверь, снова позвал… Никого. Тьма постепенно стерла очертания дома… Лебо сел в машину, включил фары… Ничего не поделаешь, сделку с консервами он предложит ему в другой раз.

Анна-Мария сфотографировала огромную, увенчанную вымпелами башню с галереями и навесными бойницами, и почти стершиеся барельефы внутри старого двора, сфотографировала она и широкий, как поле, бульвар с двумя рядами платанов, и памятник павшим, и поросший травою спуск, и узкие улочки, и лепные порталы, и балконы из кованого железа, и щебечущую дочку соседки, и каменщиков, строивших помещение под дансинг, и видневшуюся из окна ее комнаты кровлю из черепицы, круглой, как бутылки… А Жозефа все не выпускали. Глубокий покой городка начинал казаться ей все менее спокойным и все более глубоким. Среди этих осыпавшихся камней время для нее еще раз остановилось. Даже вода, льющаяся из клювов черных лебедей, казалась неподвижной — просто веревочка, привязывающая лебедей к раковинам на дне… Колокольный звон над древним кружевом собора был тягучим, густым и горьким, как деготь… Высокая квадратная башня при въезде в город лишь напоминала о былом великолепии и возвышалась здесь символом одиночества… Ах, если бы вернуть любимых — Жоржа, Женни, Рауля… Анна-Мария изо всех сил сопротивлялась, она не позволит волне отчаяния снова захлестнуть ее, не допустит, чтобы жизнь, которую она с таким трудом построила, превратилась в прах… Тут Жозеф вышел из тюрьмы.

Анна-Мария узнала об этом от Клавеля. Жозеф отправился прямо в горы, к родителям Мирейль, где она жила с ребенком. Вернулся он оттуда лишь два дня спустя, вместе с Мирейль, которая похудела еще сильнее, чем он; лицо у нее вытянулось, но глаза сияли счастьем. Жозеф тоже выглядел, как выздоравливающий — счастливым и усталым. Он был свежевыбрит, на его голубой рубахе не разошлись еще складки после утюжки. Они сидели втроем в ресторане при гостинице, и хозяева теперь уже окончательно терялись в догадках, не понимая, что представляет собой эта дама: одно то, что она фотограф, уже само по себе странно, но что у нее может быть общего с этим человеком «из простых»?

Жозеф не блистал красноречием.

— Я разочаровался, — говорил он, и это было для него наивысшим выражением негодования, протестом против попранной справедливости. — Когда я очутился вместе с коллаборационистами и петеновцами, я разочаровался. — Ухватившись обеими руками за борта своего пиджака с заплатами на локтях, он то и дело дергал их. — Я вспомнил, как в день побега мы пришли туда с тобой и Раулем, и разочаровался… Разочаровался — и все тут… Ну и натерпелся я страху! А что, если надзиратель, которого я стукнул тогда по башке, меня признает! Но его уже там нет.

Наваристый суп, который Анне-Марии показали при осмотре, предназначался не для таких заключенных, как Жозеф, а для тех, что рангом повыше, — для работавших в кухне или библиотеке, для санитаров, для уборщиков, все эти места занимали коллаборационисты и петеновцы. Арестант, исполнявший обязанности библиотекаря, был в 1938 году осужден, как немецкий шпион, в 1940 боши его освободили, и при них он процветал; после Освобождения его снова посадили за решетку, и теперь он отсиживал срок заключения, согласно приговору 1938 года! Ему оставался всего один год. Он разгуливал по тюрьме с таким огромным лотарингским крестом, что его можно было принять за крестоносца. Со шпионом — человеком вежливым — Жозеф уживался неплохо, а вот петеновцы, те все время грозили ему: погоди, дай нам выйти, погоди, пусть только нас выпустят… В конце концов Жозефа поместили в камеру с двумя пареньками, которые сидели за попытку украсть машину; машину они так и не украли: внезапно нагрянул хозяин, они с перепугу выстрелили и тяжело ранили его…

Хорошенькая официантка принесла фаршированные баклажаны, запеченные в духовке, гордость здешней кухни. Присутствие Жозефа и Мирейль смущало ее, так странно было видеть гостей за столом мадам Белланже, все уже привыкли, что она всегда в одиночестве. Обычно официантка старалась подойти к ее столику на цыпочках, но увы, деревянные подметки стучали по полу, как копыта; в черные волосы, уложенные в высокую прическу, она вкалывала цветок — немножко и для Анны-Марии, этой парижанки, которая так изящна… А сейчас за ее столом сидели эти мужчина и женщина. Официантка не ставила блюда на стол, а обносила гостей, с трудом протискиваясь за стулом Анна-Марии, обтирая крутым задом со стены оранжевую краску, все еще не просохшую после ремонта, — да и вообще неизвестно, просохнет ли она когда-нибудь.

Маленькая щебетунья-девочка и ее мать из гостиницы уже выехали; молодожены, их медовый месяц подходил к концу, исчерпав все темы для разговора, смотрели на Анну-Марию и ее гостей со жгучим любопытством.

— Я втолковывал моим двум паренькам, — рассказывал Жозеф, — что воровать и убивать не интересно… Спорили мы, спорили по целым дням, пока они не согласились со мной и не признали, что, будь у них возможность купить себе воскресный костюм и хотя бы раз в неделю ходить в кино, незачем было бы им в воры подаваться… Тут я им говорю: «Чтобы тебе дали возможность раз в неделю ходить в кино, научись хорошенько требовать». А они отвечают: «Требуй — не требуй, ничего не получится…» — «Ошибаетесь», — говорю я. В конце концов я их убедил. Но если их там оставят с уголовниками да полицейскими и надзирателями, которые никогда с тобой, как с человеком, не разговаривают, а только под зад поддают… И за что? Ничего ты такого не делаешь, идешь себе спокойно, а они тебя поносят и дерутся… Почему не обращаться с человеком по-человечески? Французы же — не боши…

— Еще бы, — сказала Анна-Мария. — Вот ты сидишь целехонек, и волосы при тебе, и ногти…

Жозеф провел рукой по своим вьющимся волосам, таким густым, что трудно было себе представить, как гребень мог пройтись по ним, не потеряв всех своих зубьев. У него были ладные руки, не изуродованные, а наоборот, словно отполированные работой, а широкая шея выдавала мощь крепко сколоченного, пропорционально сложенного тела.

— Да, правда, надо мной не измывались, это так. Но вот у Тото живого места не осталось, ему выбили два зуба. А Робера не посмели тронуть…

— Значит, ты их видел! — Анна-Мария положила вилку. — Так почему ты сразу не сказал, Жозеф! Тянешь, тянешь… Что ты думаешь об их деле?

— Не их это работа, — спокойно ответил Жозеф… — Откуда мне было знать, что ты интересуешься ими? Почем я знаю, что известно на воле, а что нет… Я видел только одного Тото, издали, под душем; он переслал мне записку: «Меня обвиняют в покушении на Меласье, кабатчика, но это не правда…» Они к этому не причастны, про Тото я бы еще поверил, но Робер, боже упаси! А раз все неправда в отношении Робера, значит, неправда и в отношении Тото… Если Тото приволок к ним в маки пять человек немцев, это еще не значит, что на него можно сваливать все убийства, какие только произошли в районе! — И Жозеф взглянул так, что Анна-Мария сразу же вспомнила сцену с жандармом. Но Жозеф спокойно продолжал: — Ты ведь знаешь Робера; просто смешно…