Анна-Мария

Колетта была не в духе, мужчины уходили, не сказав ей и десятка слов. А этот Роллан вовсе не дурен, вот уж верно, все мужчины — тупицы… Между Колеттой и Анной-Марией разгорелся спор. Колетта подпрыгивала на кровати, как рыба на сковородке. Анна-Мария, схватившись за косы, дергала их, словно шнур колокольчика. Щеки ее пылали.

— Женщины, — говорила Анна-Мария, — женщины пять лет несли на себе все тяготы оккупации, они научились одни, без мужской помощи, воспитывать детей, мерзли в очередях, носили оружие, пряча его за пазухой, развозили листовки в детских колясочках… А мужчины вернулись, чтобы рассказывать им о Петене, великом воине! И вы не хотите голосовать!

Колетта теперь так трясла кровать, что Анну-Марию даже начало подташнивать.

— Не стану голосовать, — кричала она, — не понимаю, что вы прицепились к маршалу! Он хорошо держался… Оставили бы его в покое, он бы мирно договорился с де Голлем, и мы бы избежали всех этих ужасов! Но вы все время мешали ему! Это коммунисты отдали его под суд, потому что он не угодил Москве!

— Колетта, не трясите кровать, — строго сказала Анна-Мария. — Если вы будете продолжать в том же духе, я, во-первых, вступлю в коммунистическую партию, а во-вторых, снова войду в движение Сопротивления!..

— А против кого? Против кого?

Колетта еще раз подпрыгнула на постели.

— Против петеновцев и бошей! Потому что все продолжается!.. Стоит только послушать вас. Подождите, мы, женщины, вам еще покажем… Мы бываем повсюду, мы знаем, кто из лавочников нас обвешивает, знаем, как дерут втридорога за молоко, знаем, помогает нам правительство или нет… Не то что министры, которых обворовывают их собственные повара… А мы, мы протрем с наждаком все колесики в стране и выведем ржавчину.

— Что делаете вы, вот вы лично, чтобы вывести ржавчину в стране?

— Хотя бы буду голосовать, все лучше, чем ничего… Правда, этого мало…

— Этого, пожалуй, даже слишком много…

Анна-Мария не ответила: Колетта попала в цель; Анна-Мария не была уверена, что обыкновенный фотограф должен иметь право голоса. Лишь нужные обществу люди должны пользоваться таким правом…

— Вы прочтете лекцию, не правда ли, Аммами? — Жако и Роллан все еще не ушли, они слушали их спор, не вмешиваясь. — Вот видите, вы прекрасно знаете, что отвечать, когда вам противоречат.

Роллан стоял молча, опершись о косяк двери, в которую не мог пройти, не наклонив головы. Светлые глаза его были полузакрыты. На лице застыло не то грустное, не то обиженное выражение.

— Ах, оставьте, Жако, вы же видите…

Анна-Мария чувствовала себя страшно усталой и подавленной.

Колетта, взяв на себя обязанности хозяйки дома, проводила Жако и Роллана до дверей, потом вернулась к Анне-Марии. Анна-Мария лежала с закрытыми глазами, она не спала, но, казалось, очень хотела спать; на лбу ее залегла неглубокая морщинка. Колетта снова уселась на постель.

— Не знаю, что мне делать, Анна-Мария, — начала она. — Боюсь, что я беременна.

— А, — отозвалась Анна-Мария, — вы не хотите второго ребенка?

— Ни за что на свете! Это ужасно… и потом, он не от Гастона… Не могли бы вы помочь мне?

Почему она обращалась к ней? За кого она ее принимала? Вероятно, за одну из тех опытных женщин… Как утомительно жить! Анна-Мария не могла даже утешить Колетту, так у нее все болело, от жара и усталости темнело в глазах. Колетта ушла, даже не предложив убрать со стола, не до того ей, бедняжке… Вот это действительно можно назвать неприятностями… Анна-Мария не знала, что делать со своими волосами, от них было невыносимо жарко. Все же, когда болеешь, приятно иметь возле себя кого-нибудь близкого, кто помог бы тебе… Если бы Колетта не выжила Жако и Роллана… Нет, она не виновата, у них, наверное, собрание. Но они не бросили бы ее так, не убрав со стола… И этот сыр… ее тошнило от резкого запаха сыра. Пока на кухне суетились мужчины, Колетта набивалась помочь им, но едва они ушли… Не везет Колетте, всегда она приходит, когда ее меньше всего хочешь видеть. Если она ведет себя так с мужчинами, я понимаю мужчин…

Мадам де Фонтероль причесывалась. У нее окоченели пальцы, и ей не удавалось уложить как следует пряди уже сильно поседевших волос. Халат из бумазеи, надетый поверх фланелевой рубашки и трико, не красил ее… а волосы! волосы торчали во все стороны, словно она расчесывала их «против шерсти»… кожа под подбородком висела, как тряпка… Мадам де Фонтероль никогда не блистала красотой, но когда-то и она была молода, и сегодня утром она вспоминает об этом. Ольга разжигает камин: дров ровно столько, чтобы мадам де Фонтероль успела одеться. С тех пор как повеяло весной, холод как будто стал еще сильнее или просто чувствовался сильнее.

— Что будем готовить к завтраку, мадам? Посылка из деревни не пришла… Мосье Ив оставил в столовой записку, что ждет к завтраку двоих гостей. Он опять вернулся на рассвете. Вы бы ему сказали, мадам, чтобы он не приводил ни с того ни с сего гостей, сейчас не те времена…

— Вы же прекрасно знаете, Ольга, что он никого не слушает… Дайте мне счета Жанны.

Мадам де Фонтероль подошла к камину; сырые дрова шипели, грозились потухнуть и давали не больше тепла, чем спичка.

— Невероятно… Уже все истратила! Ведь только вчера утром я дала ей тысячу франков!

Мадам де Фонтероль начала проверять счета кухарки Жанны.

— Что подать к завтраку, мадам? Скоро девять часов.

Ольга просто невыносима, вот уже двадцать лет, как она невыносима и как мадам де Фонтероль ее терпит. Надо приноравливаться к людям. У Ольги есть свои достоинства, на нее смело можно положиться. Мадам де Фонтероль не приходилось волноваться ни когда она оставляла на ее попечение маленького Ива, ни когда прятала на чердаке особняка парашютистов. Ольга была преданным человеком. Но она была невыносима.

— Не знаю, что и придумать… Возьмите в ночном столике ключи от стенного шкафа. Там остались сардины. И позвоните баронессе.

Баронесса поставляла товары с черного рынка. Ольга нашла в ночном столике ключи и открыла глубокий стенной шкаф, какие бывают в старинных домах.

— Осталась только одна коробка, мадам…

— Если б я сама не запирала шкаф, я решила бы, что нас обворовывают.

— Я не воровка, мадам.

— Вы мне надоели, Ольга…

— Возможно, я надоела мадам, но коробка последняя, а одной коробкой сардин не накормишь четырех человек, считая гостей мосье Ива. Мадам знает, что масло кончилось?

— Возьмите гусиный паштет, — вздохнула мадам де Фонтероль. — И позвоните баронессе…

Ольга взяла поднос и вышла. Мадам де Фонтероль сняла капот, трико, фланелевую рубашку. Ежедневно приходилось переживать эту пытку холодом, когда кожа съеживается, морщится, как гармошка, укладываемая в футляр. Бюстгальтера она не носила, лучше уж ничего не подчеркивать; без платья мадам де Фонтероль была совершенно плоской. Она надела платье и превратилась в тоненькую, как девушка, аристократического вида женщину. На груди слева — часы с брильянтовой короной; кольца — два обручальных, крупный неграненый изумруд, брильянт на мизинце. Теперь она готова. Мадам де Фонтероль спустилась в кухню.

Первой пришла графиня Эдмонда. Ольга принесла в гостиную, где стояла мебель, обитая серым шелком, бутылку портвейна и удалилась, притворив за собой дверь, чтобы не выпустить благодатное тепло.

— Внимание — мама идет! — сказал Ив и отпрянул от Эдмонды, которая сделала вид, что мешает поленья в камине.

Вошла мадам де Фонтероль.

— Твой друг запаздывает, Ив, — сказала она. — Пора бы садиться за стол.

— Не дом, а каторга! — засмеялся Ив. — Должен сказать, мадам, что в нашем доме всем заправляет старуха горничная, мама перед ней дрожит.

— А ты сам? — Мадам де Фонтероль постаралась обратить все в шутку. — Наш парашютист, наш бравый вояка беспрекословно слушается ее, генерал и тот не мог бы добиться такого повиновения.