Анна-Мария

Не замок сожгли у мадам Дуайен, сожгли ее сердце… Младший брат — летчик — сгорел в самолете в 1943 году, другой был угнан в Германию, его схватили, когда он спускался с парашютом; он не вернулся… Но ведь дело не только в близких. Разве можно забыть лагеря, тюрьмы, битвы. Кто бы узнал прежнюю даму-патронессу в этой небрежно одетой женщине… Неистовый темперамент! Попробуйте справиться с вдруг забившим нефтяным фонтаном. С окончанием войны пыл ее ничуть не утих, напротив, он еще возрос. Кто-кто, а мадам Дуайен знала, что война не кончена, и она не собиралась отходить в сторонку, она готова была драться, пустить в ход зубы, ногти; от всего своего благородного, своего чистого сердца она говорила: не приемлю…

Анна-Мария слушала ее и изо всех сил пыталась обмануть самое себя. Она знала, видела, что бремя разочарования придавило людей, только это она и видела, но старалась не вникать в связь вещей, не хотела узнавать врага, хотя узнать его было совсем не трудно. Нет, не хотела она отчаиваться, видеть повсюду призрак нацизма, делать выводы, умозаключения… Не хочет она захлебнуться в море безнадежности.

— На днях я встретилась у мадам де Фонтероль с графиней Мастр, — сказала Анна-Мария. — Она на все лады твердила, что ей ужасно хочется видеть меня у себя, поговорить со мной! Не понимаю, откуда такая любезность, ведь она меня совсем не знает!

— Право, Анна-Мария, вы настоящий ребенок! Причина самая простая: у вас крест Освобождения, и вы, хотите вы того или нет, — героиня Сопротивления! Она решила затащить вас к себе с одной-единственной целью — обелить себя!

Анна-Мария подумала: «Как я глупа».

— Она пригласила меня к себе на обед. Сказала, что он состоится через неделю: будут Филипп де Шамфор и Ив де Фонтероль. Я решила, раз у нее бывает генерал…

— А генералу она, вероятно, сказала, что будете вы… Я-то ее знаю и запрещаю вам бывать у нее, мадам Белланже! Позволить такой женщине снова всплыть на поверхность — это же преступление. Она честолюбива и аморальна. Не смейте ходить к ней… Какой чудесный мед! И вообще как у вас хорошо… Вы счастливица, живете одна, без забот… Собираетесь вы в следующий четверг к Жермене? Если вы будете, и я прибегу, хотя бы увижусь с вами, в конце концов какое мне дело до гостей Жермены… Когда коллаборационисты служили ей ширмой, за которой она прятала парашютистов — это одно дело, но сейчас я просто отказываюсь понимать Жермену! Как ей не противно!.. Она, очевидно, не может обойтись без людей своего круга, без людей вообще…

— Или чересчур терпима к людям, — сдержанно заметила Анна-Мария…

— Не доведет нас до добра наша терпимость! Она уже сейчас завела нас бог знает куда. Давайте лучше об этом не говорить…

Она обняла Анну-Марию, крепко прижав ее к своей пышной груди, тщетно попыталась поправить шляпку на теперь уже почти совсем седой голове и ушла. Анна-Мария унесла поднос с посудой. Конечно, мадам Дуайен утомительна, но Анна-Мария была признательна ей уже за одно то, что она существует. Еще только шесть часов… Анна-Мария прилегла было на кровать, но тут же встала и пошла рыться в книжном шкафу американки; хорошо бы найти детективный роман. Она обнаружила целую коллекцию детективов позади сочинений сюрреалистов, которых ей читать не хотелось. Сюрреалисты не разгоняют тоску. Они только мечтали стать магами, но не обладали магической силой, а ей хотелось чего-нибудь, что притупило бы ясность мысли, чего-нибудь крепкого, как поэзия, которая действует на нервы непосредственно, словно кофе или алкоголь… Но сегодня она скорее нуждалась в успокаивающем средстве, которое помогло бы ей забыть стены со свастиками, грязную консьержку, графиню Эдмонду… Она не хотела поддаваться страху.

Зима все тянулась, а вместе с ней простуды, перебои в подаче тока, нехватка угля, поиски мяса и масла; «комитеты по чистке» ничего не чистили и лишь в самых крайних случаях выносили смертные приговоры, пугавшие даже тех, кто раньше их требовал. Нельзя ни судить, ни мстить по остывшим следам. Нюрнбергский процесс казался неким символом: он был воздвигнут на руинах, мрачный, нескончаемый, полный колебаний, разочаровывающий…

Анна-Мария жила все в той же квартире; у американки получились осложнения с паспортом, она еще не приехала и даже прислала Анне-Марии восторженное письмо, в котором писала, как она горда, как она рада, что в ее квартире живет участница Сопротивления, просила ее чувствовать себя как дома, устраиваться по своему усмотрению, делать все, что ей заблагорассудится… Лишь бы ей было хорошо, лишь бы она была счастлива… Американцы умеют быть любезными, когда захотят. Теперь одни только иностранцы еще отдают должное Сопротивлению… «Она порядочная женщина, она никогда не принимала участия в Сопротивлении…» Анне-Марии повезло, что ей разрешили остаться в этой квартире, ту, которой добивался для нее Жако, она до сих пор не получила, — каждый день возникали новые трудности. Жако выходил из себя, нажимал на все пружины, но не мог уладить этого дела.

Анна-Мария становилась профессиональным фотографом; она следила за событиями: премьеры, иностранные гости, демонстрации, пожары, ограбления, железнодорожные катастрофы… Она была изворотлива, умела проникнуть куда угодно, сесть в поезд на ходу, и когда это нужно было для дела, ее не останавливали ни дождь, ни холод. Снимки с подписью «Анна Белланже» начинали цениться.

В тот вечер Анна-Мария ждала к обеду Колетту, у которой снова начались неприятности. Обед в ресторане обходился слишком дорого, но если ты все-таки решался зайти в ресторан, то он непременно бывал закрыт в этот день, ходишь, ходишь и в конце концов угодишь куда-нибудь, где не топлено и где с тебя сдерут втридорога. Лучше питаться дома. Благодеяния белошвейки и консьержки стали ей не по карману, но американка, хозяйка квартиры, часто присылала роскошные посылки, и Анна-Мария кое-как перебивалась. Самой ей требовалось немногое, но почти каждый день приходилось кого-нибудь кормить: то явится к ужину Жако, то заглянет после спектакля Франсис, то забежит без предупреждения мадам Дуайен выпить чашку чая, — правда, не столь горячего, как она сама; частенько приводила с собой приятеля или подругу миссис Франк, американская журналистка, с которой Анна-Мария познакомилась у мадам де Фонтероль; изредка появлялась со своей Жанниной мадам Метц, фотограф, Анна-Мария уже не работала у нее, пора ученичества кончилась. Из-под проворных, умелых рук Анны-Марии выходили всякие вкусные вещи, а кухня была такой чистой, словно там никогда и не стряпали. Тепло, пахнет горячим печеньем, на случай если отключат свет, под рукой имеется большая керосиновая лампа. Друзья Анны-Марии слишком охотно злоупотребляли ее гостеприимством.

У Колетты, как всегда, были неприятности, и, как всегда, она пришла поплакаться к Анне-Марии. Они довольно долго не виделись: когда у Колетты все шло хорошо, она исчезала. Не дав Анне-Марии времени приготовить обед, накрыть на стол, она сразу же принялась выкладывать свои горести. Она болтала, сидя на табурете в кухне, и, не прерывая болтовни, следовала за хозяйкой из кухни в столовую и обратно. Анна-Мария не очень хорошо разбиралась в ее рассказе, дело шло о другом человеке, а не о том, что в прошлый раз, и Анна-Мария никак не могла понять кто кого бросил: он Колетту или Колетта его. А возможно, они прекрасно ладили, и все неприятности, на которые жаловалась Колетта, были обыкновенными любовными ссорами. После обеда Колетта уселась на подушку перед камином и так как, разнообразия ради, электричество выключили, комнату освещали лишь горевшие в камине дрова. Анна-Мария, сидя в кресле, слушала Колетту.

— Он не позвонил ни на второй, ни на третий день. А когда позвонил, я уже считала, что вся эта история не стоит выеденного яйца… Разговаривала я с ним очень сухо. Вечером он явился с видом побитой собаки. Повел меня ужинать, а после ужина мы отправились танцевать… А потом снова исчез на целую неделю! Я отлично знаю, что дома он не сидел, здесь всегда все известно, в этом отношении Париж хуже провинции…