Анна-Мария

Хотя газ все еще посвистывал, Анна-Мария стала зябнуть. Ну что ж, пора вставать, вероятно, скоро полдень. Ничего не поделаешь, ночи любви ей не впрок!

Жако сдержал обещание, он всегда сдерживал свои обещания. Не прошло и недели с того дня, как Анна-Мария получила письмо, в котором ей отказывали от квартиры, а Жако уже явился и предложил ей пойти осмотреть новую квартиру; рекордный срок, если учесть, что в Париже совсем нет свободных квартир. Чтобы произвести впечатление на консьержку, Жако надел военную форму. Хозяин квартиры был ярым коллаборационистом, да и консьержка — ему под стать. В общем, он не решился вернуться в квартал, где его слишком хорошо знали. Квартира пустовала. Находилась она в старом доме на одной из улочек неподалеку от Комеди Франсез, в некогда аристократическом квартале Парижа. Особняки теперь заняты под магазины, конторы и склады товаров. Высокие окна, монументальные подъезды, а фасады явно нуждаются в штукатурке, и, глядя на них, невольно думаешь, какое тут раздолье клопам. Если же среди облезлых фасадов попадаются отремонтированные, то за их вечно закрытыми ставнями таится что-то подозрительное — это публичные дома. А соседние здания гостеприимно распахивают двери, их нижние этажи одеты в мрамор и алюминий, освещены неоновыми трубками: здесь помещаются «открытые всю ночь» кабаре и кабачки, они сияют в этом старом квартале, словно оброненная на тротуар пачка американских сигарет в блестящей целлофановой упаковке. Странно видеть здесь бакалейный магазинчик, ателье химической чистки, лавку угольщика, как в обычном буржуазном квартале… Эти улицы, выходящие на проспект Оперы, спрятаны здесь, как «Украденное письмо»[37], которое никто не мог найти оттого, что оно лежало на самом видном месте.

Толстая, краснощекая консьержка с застывшей на лице тупой улыбкой и не подумала дать им ключ. Храня гробовое молчание, она поднялась вслед за ними по лестнице. Широкая каменная лестница с массивными перилами, но грязи, грязи!.. На стенах нацарапанные мелом и углем свастики и похабные рисунки с соответствующими надписями.

— Вы никогда не моете лестницу, мадам? — спросил полковник Вуарон.

— Конечно нет, мосье! Подумайте сами, я одна, а народу шатается столько!..

Квартира находилась в бельэтаже — четыре просторные, великолепные комнаты с высокими потолками, совсем пустые, если не считать бобриковых ковров на полу, полок по стенам, несгораемого шкафа, огромного буфета и рояля…

— Слишком тяжелые вещи, а? — спросил полковник Вуарон у консьержки. — Не удалось вывезти?

Консьержка тупо улыбалась. Окна были грязные, серые, как этот хмурый день.

— Прекрасная квартира, — сказал Жако. — Надо, конечно, сделать ремонт, покрасить… Эти свиньи и жили по-свински…

Анна-Мария удрученно спросила:

— А мебель? Где я возьму мебель?

— Продадите что-нибудь из драгоценностей и купите мебель. Придется похлопотать в «Государственном управлении домашним имуществом»[38], надеюсь, что тут я смогу вам помочь.

С тяжелым сердцем спускалась Анна-Мария по монументальной грязной лестнице с опоганенными стенами. Сколько нужно сил, чтобы решиться сюда переехать. От одной этой мысли она чувствовала головокружение, и хотелось немедленно все бросить; но она молчала, чтобы не огорчить Жако, ведь он столько хлопотал, так старался.

— Ну как, мадам, — спросил он у консьержки, стоя возле двери привратницкой, откуда валил теплый пар стирки. — Ну как? Арестован наконец жилец этой квартиры? Вас вызывали в комиссариат, не так ли?

— Да, господин полковник, — оказывается, она отлично разбирается в нашивках, несмотря на свой глупый вид! — Господин комиссар сказали мне, что «нет письменных доказательств…».

Жако промолчал… Консьержка проводила их до дверей и, выпустив на улицу, долго смотрела им вслед.

— Вот дрянь! — сказал Жако мрачно. — «Нет письменных доказательств!» Будь он литератором, я бы еще понял, что требуются письменные доказательства, но для промышленника!.. Десять свидетелей как один подтверждают, что он был кагуляром. Впрочем, говорят, кагуляры нынче в почете и существуют даже кагуляры — участники Сопротивления… Негодяй этот не за страх, а за совесть сотрудничал с бошами! Нет, видите ли, письменных доказательств!

— А что такое кагуляры?

— Вот видите, какая вы, Аммами! Не лучше той дамы, которая спросила у вас, что такое ФТП… В годы войны вы как будто прозрели, но, видимо, ненадолго, а все, что относится к довоенному или послевоенному периоду, для вас — китайская грамота! Кагуляры, мадам, — существовавшая до войны террористическая организация, которую, как утверждают, субсидировали немцы. Их цель — свержение Республики. Кагуляры по большей части, крупные промышленники, инженеры, окончившие Политехнический институт. Они создавали склады оружия, устраивали покушения, провокации… Помните, перед самой войной, возле площади Этуаль они взорвали дом?

— Учтите, — перебила его Анна-Мария, — что перед войной меня не было во Франции…

— Да, правда, это — смягчающее вину обстоятельство. Во время войны и после нее кагуляры укрылись в БСРА.

— Называйте меня как угодно, но я хочу знать, что такое БСРА.

— «Служба контрразведки, разведки и военных действий»… Во время войны находилась в Лондоне, к ней принадлежали тайные агенты де Голля… И вы о ней еще услышите! Но я покидаю вас, Аммами… Увидите, все будет хорошо, вы устроитесь, и я буду приходить надоедать вам как можно чаще. По правде говоря, я из чисто эгоистических соображений хочу, чтобы вы устроились.

Жако спустился в метро Пале-Ройяль, Анна-Мария пошла пешком, через двор Лувра. Она торопилась домой, ей хотелось согреться, забыть большие пустые комнаты. Жако хорошо говорить, а она при такой температуре ни о чем, кроме холода, не может думать.

Она испытывала какую-то нежность к этой пустынной лестнице, по которой ей уже недолго подниматься. Не придется ей больше поворачивать ключ в упрямом замке. Все это уже прошлое. Ну что ж, погреемся напоследок. Она сняла мокрый плащ, резиновые боты и не успела еще выйти из маленькой прихожей, как зазвонил колокольчик… Что, если не открывать? Ей надо работать, она устала. Но она не решилась не открыть, чтобы не открыть на звонок, требуется мужество… Анна-Мария покорно отперла дверь: вошла мадам Дуайен, у нее была опасная для ее друзей привычка являться без предупреждения.

— Я сама только что вернулась, — сказала Анна-Мария, встречая гостью приветливой улыбкой, — сейчас согреемся чашечкой чая. Пока вода закипит, устраивайтесь, как дома…

Анна-Мария отправилась на кухню, поставила воду, приготовила поднос. Ей так хотелось лечь, уснуть, забыть… Но что, собственно, она хотела забыть?

— Мадам Белланже, — крикнула из гостиной мадам Дуайен, — не помочь ли вам? Я ведь на минутку, я прекрасно обойдусь без чая…

Анна-Мария знала, что все это пустые слова: мадам Дуайен любила вкусно поесть, а дома ее не особенно баловали. К сожалению, она могла предложить гостье только хлеб с медом, ничего другого у нее самой не было. Белошвейка заламывала непомерные цены, а Анна-Мария вынуждена была тратить деньги с оглядкой.

— Какая роскошь! — воскликнула мадам Дуайен. — Видите ли, я зашла к вам, чтобы отвести душу. Я прямо от Эдмонды, вы ее знаете — графиня Эдмонда Мастр… Не следует мне ходить к ней, каждый раз у меня после этого начинается приступ печени, — впрочем, я сама виновата, зачем хожу к людям без предупреждения… Словно хочу застать их врасплох. И в самом деле, у этой мерзавки Эдмонды — надо вам сказать, что я знаю ее еще с тех пор, когда она под стол пешком ходила, — я застала мосье X. из «Жерб»[39] какого-то хирурга — он только что вышел из тюрьмы, — и еще одного типа, его имя мне не сказали, а может быть, я не расслышала; он явился в гостиную Эдмонды прямехонько из лагеря… Но не из лагеря для порядочных людей, а из лагеря для коллаборационистов! Попал туда якобы по недоразумению… Теперь он оттуда вышел и рассказывал, без конца рассказывал такие вещи, что волосы дыбом становятся! Девушек из приличных семей укладывают рядом с проститутками на один соломенный тюфяк… мужчин подвергают пыткам: добиваясь признаний, их заставляют часами стоять голыми коленями на гравии. Да еще по лагерю пронесся слух, что стража, состоящая из ФТП, собирается расстрелять всех здоровых мужчин! И что они якобы уже стреляли в окна бараков. К счастью, нашлись порядочные люди — сторожа, те, что служили в лагерях и раньше, при бошах — вы слышите, мадам, те, что служили при бошах!.. Каждый раз, когда ФТП подготовляли расстрел, эти честные надзиратели предупреждали заключенных! Как и следовало ожидать, ужасы эти в лагере организовывали коммунисты, всем в лагере это было известно… «Каждый раз, когда те подготавливали расстрел, надзиратели предупреждали нас, они нас предупреждали…» — рассказывал тип, попавший туда «по ошибке». Я спросила: «Кого это нас, мосье? Если вы попали туда по ошибке, то другие-то очутились там потому, что сотрудничали с немцами, предавали и мучили патриотов, истинных французов? А вы говорите нас». Он смутился и ответил: «Когда вместе страдаешь, перестаешь разбираться, кто рядом с тобой — коллаборационист или нет». Тогда я поинтересовалась, сказал бы он нас, если бы сидел с уголовниками. Знаете, что он мне ответил? «Нет, мадам, уголовники — люди не моего круга, они и страдают иначе, чем я…» Чудовищно, не правда ли? — Мадам Дуайен была вне себя от гнева. — Тут я ему прямо заявила: «ФТП тоже люди не вашего и не моего круга, но тем не менее говоря о них и о себе, я говорю мы, но я не скажу мы о себе и о вас, о вас я говорю они. Возможно, в вашем лагере действительно не сладко, и очень жаль, что нацистов охраняют нацисты. Не знаю, правильно ли я вас поняла, но оставьте, пожалуйста, ваши выдумки о коммунистах, которые будто бы собираются расстреливать каких-то несчастных; перед коммунистами я снимаю шляпу, — шляпа мадам Дуайен подпрыгивала у неё на макушке, — а то, что происходит в вашем лагере, это детские забавы, светская игра по сравнению с Бухенвальдом и Освенцимом!..» Он и пикнуть не посмел, поверьте мне. Но господин из «Жерб» разъярился и стал рычать, что во всем, во всем виноваты коммунисты. До того распоясался, что чуть было не сказал: «Мы проиграли войну из-за коммунистов», и опять это мы обозначало его самого, жербиста, и бошей! «Ну, ну, говорите, мосье, не стесняйтесь!» Я орала громче его. Эдмонда, конечно, пыталась вмешаться, но ее жербист совершенно озверел и начал меня поносить: вот будет во Франции коммунизм, и так, мол, мне и надо, безответственных людей, вроде меня, необходимо изолировать, мы, мол, играем на руку коммунистам… Короче, именно на безответственных и возлагалась ответственность за все! Идиот!.. Я ему прямо так и сказала, что боши сожгли мой замок, чудо шестнадцатого века, отняли хлеб у моих детей, а ФТП сражались, как львы, пока он где-то отсиживался. «А вы-то где были, мосье, когда шли бои? Ну, скажите, где?» Он с достоинством ответил мне, что выполнял свой долг француза. Но я уже не помнила себя: «Предателя, мосье, предателя! И если бы в правительстве не сидели рохли, вы были бы в тюрьме, и не по ошибке, смею вас уверить, нет, не по ошибке!» Тот, другой, из лагеря, даже позеленел, но не от бешенства, а от страха. Убеждена, что теперь он каждую минуту ждет ареста. Если бы я могла, если бы я только могла посадить их всех, без исключения!.. Вы не встречаетесь с этими людьми и не представляете себе, что творится… Петеновцы — что! Тут чистой воды нацисты! А процессы! Сплошное издевательство!.. Что с нами будет? Бедная Франция!

37

«Украденное письмо» — рассказ Эдгара По.

38

Награбленное немцами имущество и реквизированное после войны имущество коллаборационистов было свезено на склады и возвращалось владельцам или продавалось по низкой цене пострадавшим от войны участникам Сопротивления, различным организациям и т. д. (Прим. автора.).

39

«Жерб» — прогитлеровская газета, выходившая во Франции в период оккупации.