Анна-Мария

Когда он позвонил, я положила трубку. Он тут же перезвонил и сказал: «Нас разъединили…» У меня не хватило духу сказать правду, пусть думает, что нас действительно разъединили. Мы отправились танцевать…

Снова загорелось электричество, Анна-Мария встала, чтобы погасить плафон, свет которого резал глаза, и оставила одну лампу под абажуром из пергамента с какой-то надписью готическими буквами — еще один «раритет» в американском вкусе; абажур напоминал Анне-Марии замок в Германии.

— Ну, а потом? — спросила она, опускаясь в кресло.

Колетта, сидя в грациозной позе на подушке, не спускала глаз с огня, худенький торс ее был повернут к камину, юбка обтягивала круглый зад.

— И так тянулось целый месяц! Ведь прошел месяц, как мы с вами не виделись! Все началось на другой же день после того, как я обедала здесь в последний раз… Вчера меня взорвало. Мы отправились в театр… Какое-то идиотское ревю. Он взял мою руку, но так, чтобы, упаси боже, никто не заметил: а вдруг в зале окажется кто-нибудь из знакомых его жены!.. Она сейчас с детьми на юге, кажется, волноваться нечего… Спрашивается, что он: боится жены или не хочет ее огорчить? Что ему в конце концов от меня надо, ведь он даже не пытается стать моим любовником… Странный человек: зарабатывает кучу денег в крупном торговом предприятии, а ведет себя, как сутенер…

— Я не совсем вас понимаю, Колетта… разве развлечения оплачиваются из вашего кошелька?

— Что вы, просто у него своя манера обхаживать женщин… Он волочится за ними вовсе не для того, чтобы с ними спать, а чтобы получить «маленькую выгоду»: плацкарту в спальный вагон, материю на костюм, горючее для машины — от каждой берет то, что в ее возможностях; одна служит в бюро путешествий, муж другой имеет отношение к торговле мануфактурой… Он, знаете ли, очень хорош собой, эдакий холеный, загорелый… И завоевывает женщин самым тривиальным, самым пошлым способом и, представьте, достигает цели! Говорит сладеньким голосом: «Вы сегодня ослепительны!.. У вас, очевидно, другая губная помада?..» И заглядывает вам в глаза… Уверяю вас, он добивается всего, чего захочет, как это ни мерзко… И он даже не удостаивает этих женщин чести стать их любовником, не расплачивается с ними! Уверяю вас, он — сутенер… Я люблю его!

Услышав это неожиданное заключение, Анна-Мария едва сдержалась, чтобы не расхохотаться. А вдруг это серьезно?

— Полно, полно, — проговорила она в спину Колетте, уставившейся на огонь, — не говорите так…

— Да, люблю! Его зовут Жюль, тем хуже для него!

На этот раз смех Анны-Марии был вполне оправдан, а вслед за ней рассмеялась и сама Колетта.

— Выпейте немножко вина, — предложила Анна-Мария, протягивая ей бокал. — Так что же произошло после театра? Он, по-моему, обыкновенный донжуан, ваш кавалер, а вовсе не сутенер. Вы обзываете его так просто потому, что сердитесь.

— Нет, сутенер, а как еще, по-вашему, назвать человека, который использует свою внешность для получения материальных выгод, жизненных удобств? Как вы его назовете?

— Дайте подумать… Возможно, он просто трус, боится осложнений и дорожит спокойной и удобной жизнью? Колетта! Что с вами? Отчего вы плачете? Да перестаньте, Колетта!

Колетта рыдала:

— Мне не в чем его упрекнуть… У него нет по отношению ко мне никаких обязательств… Зачем же он тогда сказал, что меня любит, ведь я его ни о чем не спрашивала… Ну как было не поверить ему? Это же вполне правдоподобно…

Анне-Марии стало не по себе, она погладила плечо Колетты:

— Все это, конечно, просто любовная ссора, и вы очень несправедливы к Жюлю…

— Нет, я знаю, что говорю. Плевать он на меня хотел… Я нарочно притворяюсь непонимающей, но на самом деле все понимаю: он хочет чего-то добиться от моего мужа! В следующий раз, когда он позвонит, возьму и брошу трубку. И поссорю его с Гастоном.

— Вот как, в таком случае, он своего добился! Колетта, я запрещаю вам думать о нем, он не стоит вашего мизинца, — на всякий случай сказала Анна-Мария. — Вы еще найдете десяток таких, как он.

Колетта встала, потянулась, снова взялась за пирожное. Анна-Мария подумала, что, будь она мужчиной, никогда она бы не стала ухаживать за такой вот Колеттой. Она почувствовала легкое отвращение к Колетте: эти короткие ноги, эта жадность… Анна-Мария очень любила кошек, но никогда не держала их, кошки в период любовного томления вызывали в ней гадливость и тоску, а когда кот возвращался с разодранным ухом, ей тоже становилось противно. Глядя на эту самочку, которая решила, что ей по плечу большая любовь, Анна-Мария чувствовала, как в ней поднимается женская гордость. Когда нет любви, самолюбие полезно, оно позволяет вести себя с достоинством, но Колетту самолюбие не спасало, она вела себя так, словно у нее его и не было, а страдала так, словно ее у него хватало на десятерых. Тем хуже для нее. Но Анна-Мария тут же устыдилась своего презрения: а разве сама она не была уязвлена, когда Франсис, как ни в чем не бывало, укатил на следующий день после иллюминации? Не далеко она ушла от Колетты, разве только что умеет держать свои чувства в узде, но ведь она вдвое старше. И она снова принялась угощать гостью пирожными и вином, а потом очень ласково напомнила, что ей пора уходить, если она не хочет пропустить последний поезд метро. Анна-Мария была готова ее утешать, но ее не устраивало, чтобы Колетта здесь заночевала.

После ухода Колетты Анна-Мария облегченно вздохнула. Она разрешала людям вторгаться в свой дом, но тяготилась ими, они ее утомляли. Она заперлась в темной комнатушке, где в ванночках мокли снимки, и работала до поздней ночи.

— Это дело республиканской полиции… Но республиканской полиции трудно раскрыть заговор, нацистский или, если угодно, фашистский. Во-первых, добрая половина полиции на стороне заговорщиков; во-вторых, она не обладает той нацистской сноровкой, какая необходима в борьбе с нацистами. Вы понимаете, что я подразумеваю под словом «сноровка». Кагуляры и иже с ними живы и скоро покажут свои клыки.

Голос друга Жако, который представил его Анне-Марии просто под именем Роллан, сразу выдавал интеллигента. Они сидели перед камином в гостиной Анны-Марии, и Жако сердито подминал под себя раздражавшие его куски старинной парчи, накинутые на спинку кресла. Роллан был очень высокого роста, с седоватыми, зачесанными назад волосами: встретив его в поезде или в ресторане, вы сразу решили бы, что перед вами человек известный — ну, скажем, летчик-рекордсмен, государственный деятель или дипломат, путешествующий инкогнито… Светлые глаза, опушенные черными ресницами, великолепный лоб и мягкое, несколько утомленное выражение лица. На нем был костюм хорошего покроя, но не слишком новый.

— Авантюристические замыслы кагуляров, — продолжал он, — идут в различных направлениях… Перед войной это была террористическая организация, ставившая себе целью свержение республики. Во время оккупации часть кагуляров отправилась в Лондон, другие предпочли Виши и «национальную революцию» Петена… Некоторые из них вели двойную, если не тройную игру! В их делах есть много загадочного… При каких обстоятельствах был убит Делонкль, которого считают главой кагуляров? Кто организовал его убийство после поездки в Испанию, где он, как говорят, встречался с англичанами? Выдали ли его французы, сидевшие в Лондоне, потому что он был им помехой, или он просто попал в лапы гестапо, как то могло случиться со всяким?

Казалось, он пересказывает детективный роман. Анна-Мария предпочла бы, чтобы это и был роман, ей не хотелось верить, что все это существует в действительности. Но ей нравился его голос, его светлые глаза, длинные ноги…

— Можно предположить, — продолжал он, — что в Синархию — тайное общество, которое главенствовало над всеми другими, — входило много кагуляров. Эти организации не могли не найти друг друга, их пути неизбежно скрещивались: во Франции не так уж много людей их толка… Если говорить высоким стилем, так сказать, языком поэзии, они, на мой взгляд, величайшие преступники, заговорщики просто из любви к заговорам, просвещенные бандиты с большой дороги, любители риска, которым уже приелся спорт, ибо спорт — это скелет риска, лишенный романтической плоти приключения, идеологии, честолюбия, не имеющих ничего общего с духом спортивного соревнования… Если говорить языком поэзии. Но у поэзии свои права. Вот почему порой может создаться иллюзия, что бандиты эти — не просто бандиты.